Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

Невельской смотрел на него с чувством какого-то сожале­ния и протеста здорового человека против нравственного ка­леки, которого почему-то считают нормальным и здоровым.

На приглашение Марии Николаевны к чаю Волконский спросил:

– А Поджио не подождем?

– Поджио давно в столовой и напропалую любезничает с Катей, – усмехнулась она, лукаво сверкнув глазами в сто­рону Невельского, – этот старый итальянский любезник просто становится опасным.

Направились в столовую, Сергей Григорьевич подошел к Андрею Борисову и протянул руку. Андрей встал и беспре­кословно пошел за Волконским, как автомат, ничего не видя перед собой широко открытыми немигающими глазами.

Длинные, спускающиеся книзу белые как снег волнистые волосы Поджио и холеная борода живописно оттеняли тон­кие итальянские черты лица. Он был в ударе и вел оживлен­ную беседу, стараясь вызвать улыбку на лице у Кати, сму­щением которой откровенно любовался. Видя это, Катя ста­ралась укрыться за большим пыхтящим самоваром, но это удавалось плохо, и она застенчиво краснела. Поджио встал навстречу к подходящему к нему от Кати Невельскому, по­махал рукой в сторону Петра Ивановича Борисова, подавая знак глазами на место около себя, протянул через стул ле­вую руку усаживающемуся Волконскому. Мария Николаевна заняла место наискосок от Кати, против Поджио, и, взглянув на него, покачала укоризненно головой. Сесть около себя предложила Невельскому. Рядом с ним, по левую сторону, уселся больной и безразличный ко всему Борисов, дальше Муханов, а в конце стола против самовара занял место су­мрачный Трубецкой.

Оглядывая гостей, Волконский сказал:

– Ну вот, еще один, двадцать пятый годик минул... Не знаю, как вы, я признал эту новую мать – Сибирь и думаю, что она, несмотря на строгость и суровость, проявила по от­ношению к нам во всей силе свое отзывчивое и доброе серд­це. Я ее полюбил.

– Волконский, чего доброго, совсем не пожелает уехать отсюда, – насмешливо прибавил Муханов, поглаживая усы.

– Вы изволите шутить, мосье, – возразил Поджио, – а перечтите-ка по пальцам, что она нам дала.

– Я вам перечту, что она у нас отняла, хотите? – пред­ложил Петр Иванович и отогнул палец. – Во-первых...

– Положим, это не она, а кто-то другой, – мрачно изрек, ни к кому не обращаясь, Трубецкой, – но и тот только ору­дие в руках божьих. Вы мало об этом думаете, господа, а я, оглядываясь на прошлое, прямо скажу, что промысел божий оградил нас и наши души от пагубы той жизни и скверны, которая именуется «блестящей карьерой». Я благо­дарен провидению за сотворенную им для меня семейную жизнь, за моих прекрасных детей.

– Тем лучше для вас, – продолжал Борисов, – но не для всех нас. У нас отняли самое дорогое – наше святое дело. Этого не вернешь никакими провидениями.

Никто, кроме Невельского, не обратил внимания, как ти­хонько вошедшая горничная, близко наклонившись к Марии Николаевне, скороговоркой сказала ей несколько слов и удалилась. За ней быстро поднялась и вышла Мария Нико­лаевна.

– Я думаю, – примирительно ввязался в разговор Вол­конский, что истина между нами где-то посредине. Мы охотно обвиняем других, а себя критикуем весьма редко. Никто ничего у нас не отнимал, мы сами уступили то драгоценное, что нас в жизни окрыляло. Но я не раз задавал и задаю себе вопрос: а как прожил бы я, если бы можно было начать жизнь снова? Да, наши убеждения привели всех, и меня в том числе, в верховный уголовный суд, на каторгу и по­жизненное изгнание. Но клянусь, ни от одного слова своего и сейчас не откажусь!

Он замолчал и в изнеможении откинул назад голову на спинку стула.

– Волконский, успокойся, – раздалось со всех сторон, – мы те же, не изменились, ты не одинок.

Слова Волконского рассеяли опасения Невельского: де­кабристы сохранили себя. Как хорошо! Он забыл, а теперь вдруг вспомнил о Кате и поймал ее все еще восторженный взгляд, который она не сводила с Волконского.

По столовой бледная и явно взволнованная прошла Ма­рия Николаевна и вполголоса сказала мужу:

– Выйди, там письмо от Лунина.

– От Лунина? – воскликнул Поджио, покачнувшись и тут же опустившись на пол.

– Жив? – вскочил Андрей Борисов.

Все бросились к Поджио – он был в обмороке, однако тут же очнулся и, виновато улыбнувшись, сказал:

– Извините, я так взволнован – ведь это голос с того света... Неужели он жив? Не может быть!

Столпились у входа в столовую. Впереди – поддерживае­мый под руки Поджио. Навстречу быстро шагал Волконский, разворачивая на ходу какую-то грязную длинную тряпицу и стараясь вынуть из нее бумажный, склеенный ржаным хле­бом пакет. На пол высыпались крошки хлеба.

– Вот, – сказал Волконский, торопливо занимая свое место за столом, и осторожно начал вскрывать столовым но­жом пакет.

– Как? Откуда? – раздались нетерпеливые голоса.

– Каторжник-поселенец из Акатуя, – объяснил Волкон­ский, – хранил письмо шесть лет... Потом расскажу подроб­нее. Выслушаем и его самого – он прислуживал Лунину по­следние два года. Я отправил его отдохнуть – он проби­рался пешком.

Из разрезанного пакета на скатерть посыпались листки бумаги различного формата и цвета, исписанные каран­дашом, углем и чем-то бурым. Сгрудившиеся поближе гости невольно решили, что перед ними послание, писанное кровью.

Захвативши обеими руками опущенную над листками го­лову, Волконский старался вглядеться в кривые каракули знакомого почерка, но слезы застилали глаза.

– Нет, не могу, – выговорил он через силу, – разбе­рись ты, – и осторожно передал листки Петру Ивановичу Борисову, а сам, уже не скрывая слез, продолжал всхлипы­вать, прикрывая глаза носовым платком. Впрочем, плакали все: плакала Мария Николаевна, смотря прямо перед собой глазами, полными слез, открыто плакала Катя, забывшая о самоваре, и громко сморкался Поджио, не замечая уже со­седства Кати. Низко опустив головы, отворачивались от сосе­дей остальные, кроме снова ставшего неподвижным Андрея. Невельской, сжав губы, тоже сидел, не шевелясь, потрясен­ный таким проявлением чувств присутствующих к давно ушедшему из мира другу.

Ближайший адъютант наместника в Польше Лунин поль­зовался и доверием и благоволением Константина. Последний, однако, хорошо знал нрав своего брата и, получив из Петербурга требование об аресте, вызвал Лунина и, вручая ему заграничный паспорт, сказал:

– Уезжай немедленно.

Лунин поблагодарил и, возвращая паспорт, твердо от­ветил:

– Я разделяю их убеждения, разделю и наказание.

Лунина хорошо знали все, но лучше всех Волконские – и старшие и дети Он являлся трибуном декабристов и стро­гим прокурором Николая и его опричников. Его бичующая сатира, преподносимая в самой безукоризненной форме в письмах к сестре, в правильном расчете, что прежде адре­сата их прочитают глава жандармов и царь, беспощадно хлестала непрошеных чтецов прямо в лицо. Но до того как письма попадали к ним, они размножались и ходили по ру­кам, поддерживая огонь непримиримости.