Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.
– Хорошо, что не скрыли письма, а ведь могли... Теперь же мы войдем в Амур на буксире двух пароходов! Ура! – И он, обнявши Катю, вальсировал по комнате и по-мальчишески вскрикивал: – Ого-го! Ура!
До Качуга, что в двухстах пятидесяти верстах от Иркутска, на Лене, приходилось ехать по тракту на лошадях. Геннадий Иванович с Катей часто выезжали из города верхом посмотреть, как подсыхает дорога, да, кстати, постепенно закаляться для предстоящего путешествия. Через неделю поездки в сорок-пятьдесят верст уже казались Кате прогулкой.
– Вот видишь, Геня, как хорошо вышло, – усмехаясь ему своей открытой улыбкой и блестя зубами, говорила она, – я окрепла, втянулась в верховую езду и теперь никакой дороги не боюсь, особенно с тобой. Подумай, как бы ты теперь волновался, если бы не было этих наших упражнений! Ведь вследствие грядущего переезда дяди в Курск мне все равно пришлось бы либо уехать с ними и видеться с тобой два-три дня в году, а то и в два года, либо прозябать одной-одинешенькой в Иркутске, думая дни и ночи о тебе и волнуясь. Такую ты готовил мне жизнь? И это по-твоему любовь?
Однако желанный день отъезда превратился в день слез. Не рассеяла их и веселая скачка вперегонки с провожавшими. Справиться с собой Катя не могла до самого Качуга. Отсюда предстояло плавание по течению тихой Лены до самого Якутска «в челноке». Так по крайней мере уверял ее муж.
«Челнок», однако, на самом деле оказался целым кораблем невиданной на Лене формы, с обширной каютой «для нашей семьи».
– Царствуй! – сказал Геннадий Иванович, вводя туда Катю.
– Когда же ты успел построить корабль? – удивилась Катя.
– Я не строил, а только чертил. Сегодня он получает имя «Катя».
Началось плавание.
Молча, пугливо прижавшись к мужу, Катя подолгу всматривалась в отвесные стены страшных черных обрывов, ронявших в воду громадные зазубренные каменные глыбы. Черные скалистые обрывы сменялись красными песчаными и желтыми известняковыми. Полные угрюмой красоты и таинственности, покрытые могучей спокойной лиственницей и боязливо трепещущей осиной, они пугали своим загадочным молчанием и безлюдьем. Временами казалось, что редкие скаты гор изрыты пещерами, таят в своем сумраке каких-то великанов.
Становилось все холоднее и ветренее. Сердитые волны разбушевавшейся реки бросали суденышко из стороны в сторону, то грозя вышвырнуть его с размаху на берег, то вдребезги разбить о хмурые мокрые отвесные скалы. Перемогая тошноту, Катя выходила на палубу и часами, не сводя глаз, любовалась ледяным спокойствием мужа, не сходившего с мостика, а подчас берущего в свои руки штурвал. Она уже не боялась проносящихся мимо, чуть не вплотную к бортам, каменных зубчатых загородивших реку «щек» и похожих на усеянную громадными булыжниками мостовую порогов, прикрытых бешеным бурлящим потоком ледяной воды. С таким, как ее Геня, не страшно!
А погода портилась и портилась, и сквозь завесу дождя и мокрого снега, при вое злобного и холодного ветра, с каким-то остервенением срывающего гребни с высоких волн и изо всех сил бросающего их пригоршнями то в лицо, то в спину рулевого, ничего не было видно: ни с палубы, ни в круглые иллюминаторы каюты. Ни писать, ни читать, ни спать... С палубы, куда Катя все же время от времени старалась пробраться, «он» стал гнать. И гонит как-то необычно повелительно, пожалуй, даже грубо. Оставалось молчать и плакать. Близкий уже Якутск казался каким-то желанным раем.
Лена была еще в разливе – море воды! А шли они почему-то крадучись, спустили все паруса, кроме маленького треугольного. Катя негодовала: почему «он» не торопится? Тут-то есть где разгуляться, а «он» становится все осторожнее и осторожнее и уж совсем перестал сидеть с нею: придет, посмотрит отсутствующими глазами, как-то рассеянно обнимет и опять на палубу, – тяжело и обидно... Решилась:
– Почему спустили паруса, когда ветер, кажется, верховой, попутный?
Невельской с удивлением посмотрел на Катю.
– Капитаны, когда им задают подобные вопросы, молчат – они считают их неделикатными, господин адмирал!
– Объяснитесь все-таки, капитан, – старается она попасть в тон, – перед вами слабая женщина, которая доверила вам свою жизнь!
– Вот это-то и заставляет капитана быть особенно осторожным. Наклонитесь над бортом и всмотритесь: мы несемся над затопленными кустами и лесами, и, если судно наскочит на что-нибудь, оно может пропороть днище или повернуться боком и опрокинуться. Мы мчимся не по руслу, а по бесчисленным протокам около Якутска, летом просыхающим и зловонным. Я ищу фарватера и пока не нахожу... Вы удовлетворены ответом, господин адмирал?
– Да.
Якутск насмешил Катю церемонными приемами, на которых пришлось играть роль солидной дамы, и тронул до слез заботливостью недавно приехавшего Миши Корсакова: он приготовил для Кати «качку» – гамак на длинных жердях, прикрепляемых к гуськом идущим лошадям.
Стало чувствоваться утомление, а впереди еще больше тысячи верст по горам и лесам! Утомился и Невельской и, устроивши дневные дела далеко растянувшегося каравана, спал в качке как убитый. Катю в ней укачивало, и она тряслась в седле.
Срывая ветки, Катя безнадежно щекотала сонного, но зато на привалах сама без чувств валилась на землю и, пригревшись у костра, засыпала без ужина до утра. Рассказы о ночных посещениях и проделках медведей были уже только любопытны и смешили: медведи стали как-то ближе – своими, и встреча с ними не пугала.
Прошло три недели – цель пути, Охотск, маячил перед сонными, усталыми глазами. Геннадий Иванович озабоченно поглядывал на небо, – во всю мочь развернулась весна: звенели ручьи, с зарей в туманах стонало, свистело, трещало и гулко хлопало крыльями пернатое царство. Днем немилосердно припекало солнце, ночью хрустел под ногами ледок. Катя покачивалась в седле и, крепко стиснув зубы, стараясь владеть собою, безучастно смотрела на оживающую природу. Наморщив лоб и насупив брови, она не могла прогнать неотвязно сверлившей мысли, выдержит ли она до конца пути. С отчаянием вспоминала уютный Иркутск и свое упрямство и раскаивалась и мучилась, видя, как озабочен муж, как притихли спутники. По ночам била их лихорадка – приходилось сознаваться в том, что и она не только обессилела, но и захворала.
Со страшных крутых высот Джугджура ее, уже в бреду, спускали на руках. Геннадий Иванович растерялся и считал ее погибшей, а себя – виновником ее смерти. Перед ним живым укором вставал старик с сивой бородой, напророчивший ему несчастье. Караван еле двигался. Суровый и неуютный Охотск казался несбыточным счастьем...
Катю несли на качке люди, сами выбившиеся из сил. Несли, взбираясь по мокрым крутым скалам, и спускались по крутизнам, прислушиваясь иногда к бреду и стонам.
