Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

– О чем же они говорят?

– А вот придешь сам невзначай, узнаешь, тебя они стес­няться не будут... Ты после исполнения поручений на поло­жении своего.

– Кого же ждут в гости?

– Немногих – ряды редеют на глазах: Борисовы, оба Поджио, Трубецкой, Муханов да Бесчаснов... Может, кто-ни­будь еще пожалует неожиданно и издалека, это бывает.

Съезд состоялся в среду...

Мария Николаевна разрешила Невельскому прийти якобы случайно, а Катю просила в этот вечер разливать чай.

Сергей Григорьевич вошел в гостиную с обоими Борисо­выми, ведя под руки и слегка подталкивая упирающегося больного Андрея Ивановича. Из братьев Геннадий Иванович знал до сих пор только Петра, так как Андрей в Иркутске никогда не бывал.

Мимоходом поздоровавшись с Невельским, Андрей тотчас же освободился из-под руки Волконского, отошел в сторону и одиноко уселся в уголке, уставивши в одну точку свой грустный неподвижный взгляд. Издали он казался угрюмым и даже злым. Кое-как подстриженные усы торчали, немного спускаясь к уголкам рта плотными щетками. Длинный чер­ный сюртук делал Андрея похожим на провинциального лютеранского пастора, а отсутствующий взгляд и тоскующая поза невольно вызывали вздох сожаления об этой бессмыс­ленно загубленной жизни: «механхолия», определил когда-то Вольф, врач-декабрист, неизлечима. И действительно, она заметно усиливалась.

Маленький сухощавый Петр Иванович Борисов был изве­стен Невельскому, как один из творцов, организаторов «Об­щества славян», педагог и знаток забайкальской флоры. Прекрасный рисовальщик, он без устали зарисовывал ее пред­ставителей и составил выдающийся гербарий. Будучи убеж­денным демократом, он хорошо понимал важность объедине­ния единомышленников независимо от их социального поло­жения и заботился о сближении славян с Северным обще­ством. В Сибири он сначала дичился Волконских, потом по­дружился и стал неизменным почитателем и искренним дру­гом их, а через них – и Трубецких.

Странно было видеть этого некрасивого, маленького и упорного атеиста, воспитанного на сочинениях Вольтера, Гель­веция, Гольбаха, рядом с великаном Волконским. Большие вдумчивые глаза его, искрившиеся безграничной добротой и прямодушием, не забывались. Нежная доверчивая улыбка, часто расцветавшая на лице, чудесно преображала его: он становился вдруг обаятельным и близким, а обиженная складка под короткими усами молодила.

В политике он отрицал пользу военных насильственных переворотов, доказывая, что они ничего не имеют общего с революциями.

– Как мало стало нас! – сказал он с грустью Волкон­скому, пожимая руку поднявшемуся при их приближении Невельскому.

Не успел он получить от Невельского ответа на вопрос о делах на Амуре и дальнейших его предположениях, как в гостиную вкатился жизнерадостный и шумливый Муханов, расправляя на ходу длинные, пушистые, когда-то огненно-рыжие, а теперь серые седые усы.

– А я ехал сюда и думал: а вдруг встречусь с Невель­ским? Я давно этого желал, но как-то не везло – уж очень быстро вы проскальзываете мимо наших мест, – любезно заговорил он густым басом, мало подходившим к его фигуре, и энергично тряс руку опешившего от неожиданной стреми­тельности Невельского.

– Я, знаете, – сказал он, – что думаю? Вам, пожалуй, было бы неплохо взять нас к себе в поселенцы... Вам бы веселее было, а нам потеплее – у нас тут уж очень холодно.

– Полно запугивать, Петр Александрович, он от твоих поселенцев сбежит: что ему делать с такими курилками, как мы? – снова закартавил великан Волконский. – Мы ведь только «жив курилка, еще не умер», а ему люди нужны с огнем и верой в дело. Ты, Петр Александрович, – он опас­ливо оглянулся во все стороны и пояснил, – смотрю, нет ли дам – ты когда родился?

Муханов сверкнул своими карими живыми глазами, высо­ко поднял голову на Волконского, показывая свой круглый, смешно раздвоенный подбородок, и, приподнявшись на цы­почки, доверительно сказал, тоже оглядываясь:

– В тысяча восьмисотом...

– На целых пять лет наврал, – смеясь, объяснил Вол­конский Невельскому и, нахмурившись, приложил ко лбу указательный палец. – В этом что-то кроется.

А дело в том, что Муханов собирался жениться на иркут­ской классной даме Дороховой, и жениховство его для ирку­тян уже не составляло тайны.

За Мухановым появился редкий у Волконских гость, Бесчаснов, из близкого от Иркутска села Смоленщины. Он точно сорвался с картинки: щеголь времен восстания декабри­стов – модная прическа, бачки начесом, высокий снежной белизны воротничок и искусными складками расположенный большой галстук, покрывавший всю грудь. Хорошо схвачен­ный в талии сюртук покроем напоминал пушкинский.

Подтянутый и холеный Бесчаснов крепко держал себя в руках и в свои сорок восемь лет казался совсем молодым.

Легкое замешательство, вызванное появлением Марии Николаевны, помешало Невельскому сразу заметить приезд особенно интересного для него Сергея Петровича Трубецкого, этого знаменитого диктатора восстания, устранившегося от командования войсками и своим поведением внесшего сумя­тицу в организацию. Невельского удивляло, как могли остальные простить это Трубецкому и не приписывать ему всей вины за провал дела...

Худой, высокий, сутуловатый, с неправильно вытянутым овалом лица, с высоко и узко посаженными глазами и длин­ным-предлинным носом, опущенным к широкому рту... Ста­рость и седина – ему было лет шестьдесят – правда, как-то сглаживали эту некрасивость, но всей своей фигурой он вы­ражал то, что менее всего подходило под представление об образе диктатора, – полное отсутствие признаков сильного характера и воли.

Осклабившись, он обнажил малокровные десны и некра­сивые, кривые, хотя хорошо сохранившиеся длинные желтые зубы и холодно протянул руку Невельскому. Осведомившись, надолго ли прибыл он, Трубецкой тотчас же обратился к хо­зяйке, отвечая на ее вопросы о жене и дочерях.

Странные чувства обуревали Невельского, когда он смот­рел на Трубецкого и перебирал в уме события 14 декабря: конечно, выбрав Трубецкого, Рылеев и другие декабристы совершили роковую ошибку. Они были введены в заблужде­ние проявленной им незаурядной личной храбростью в ряде кровопролитнейших боев и безукоризненным поведением во всех общественных делах. Никому не могло тогда прийти в го­лову, что этот же человек готов бежать куда угодно от одной мысли о возможном пролитии крови близких ему людей и что он скорее предпочтет смерть для себя. Приговорен он был к отсечению головы. «Помилование» – каторжные ра­боты и ссылку – принял безропотно и весь ушел в религию и мистицизм. От религиозного помешательства спасла его своей нравственной поддержкой приехавшая почти одновре­менно с Волконской жена.