Генри Мортон - От Иерусалима до Рима: По следам святого Павла
Я не раз задавался вопросом, почему не одной фотографии или рисунку не удается в полной мере передать очарование и величие этого места? Вопрос непростой. Необычный баланс здания, его аскетизм — а греки при строительстве Парфенона отринули все лишнее, ненужное — это трудно передать на бумаге, ибо взывают они, скорее, не к глазу, а к разуму. Если бы мне предложили описать мое впечатление от Парфенона, то я бы вспомнил птицу, которая, спускаясь с заоблачной высоты, в какой-то миг сложила крылья и продолжает парить в воздухе — не делая никаких движений, лишь благодаря одной ей ведомой магии полета.
Железная арматура, заложенная в колонны Парфенона, со временем окислилась, благодаря этому высокие колонны из петелийского мрамора прибрели желтоватый оттенок. Этот цвет часто ошибочно описывают как золотой или коричневый. На мой взгляд, он больше всего напоминает по цвету пенку на девонширских сливках.
Стоя на вершине Акрополя, я испытывал огромную благодарность к туркам, которые превратили Парфенон в мечеть, понастроили по соседству домишки и обнесли их стенами. Таким образом они невольно способствовали сохранению древнегреческого ансамбля на Акрополе. Если бы на их месте оказался народ более энергичный и последовательный в своих начинаниях, то от Парфенона не осталось бы и камня на камне. Так что отдадим должное природной лености турок: они никогда не потрудятся поднять то, что упало, но точно так же не станут ломать то, что само по себе не разрушилось.
Я пытался представить, как выглядел Парфенон полторы тысячи лет назад. Несомненно, он сильно отличался от тех молочно-белых развалин, которые мы наблюдаем сегодня. Здесь все сияло золотом и яркими красками — в соответствии со вкусами владельцев.
Известно, что греки любили раскрашивать и покрывать позолотой свои статуи. Богини у них были рыжеволосые, обряженные в ярко-красные, голубые и зеленые одеяния. Наконечники копий, сандалии, цепи и конская узда — все изготавливалось из бронзы или позолоченной бронзы. И посреди этого многоцветья в полумраке Парфенона стояла огромная статуя, ради которой, собственно, и строился храм. Это была сорокафутовая деревянная фигура Афины в шлеме с высоким гребнем. Левую руку богиня опустила на щит, а в правой держала крылатую Нику.
Эта работа Фидия была одним из величайших достижений античного мира. Сделана она была из дерева (обычного в ту пору материала), но даже самый внимательный наблюдатель не смог бы разглядеть ни единого дюйма деревянной поверхности. Лицо и руки богини покрыты пластинами из слоновой кости, в глазницы вставлены драгоценные камни, из-под позолоченного шлема выбиваются золотые же локоны.
Даже в те времена, когда люди создавали столь прекрасные творения, как Парфенон и все, что в нем находилось, людская зависть не дремала. Увы, человеческая натура не блещет благородством. Перикл, предвидя проблемы, которые могут возникнуть у Фидия с согражданами, настоял, чтобы все золотые пластины весом свыше сорока талантов были съемными.
Однако это не помогло талантливому скульптору. Настал день, когда враги выдвинули обвинение против Фидия: якобы он присвоил часть золота, которое ему выделили на оформление статуи. Вот тут-то и пригодилось предостережение Перикла: все крупные золотые пластины сняли и перевзвесили. Выяснилось, что обвинение надуманное, и Фидий чист перед законом. Тем не менее в результате вражеских интриг скульптора бросили в темницу, где он и принял смерть.
Эрехтейон представляет разительный контраст суровому и аскетическому Парфенону. Это чудное здание, которое не портит то обстоятельство, что частично оно перенесено на чуждую почву далекого туманного Альбиона. В настоящее время уменьшенная копия портика афинского Эрехтейон! — закопченная и потемневшая от лондонского смога — входит в ансамбль церкви Святого Панкратия на Юстон-роуд.
Думаю, любой путешественник, побывавший в Афинах, согласится со мной: самое ценное, что мы вынесли из поездки — это воспоминание о Парфеноне. У меня до сих пор перед глазами стоит античный храм, парящий над современным городом; сквозь его колонны проглядывает ослепительно-голубое море, а солнечные лучи освещают и согревают древний пожелтевший мрамор.
Ни один художник не смог бы найти в целом мире более подходящего места для воплощения своей идеи. И ни одна сцена в мире не могла бы похвастать более гениальным художником.
4Уже покидая Акрополь, я увидел справа от лестницы отдельно стоящую скалу. От Акрополя ее отделяла узкая тропинка, на вершину вели древние, вырубленные в скале ступеньки (я насчитал пятнадцать или шестнадцать). Верхушка скалы была искусственно выровнена. Это знаменитый ареопаг — место, где происходили общественные собрания и где в 51 году святой Павел держал речь перед афинянами.
Собственно, мнения по данному вопросу расходятся. Некоторые исследователи считают, что Павел проповедовал на скале ареопага, их оппоненты в качестве альтернативы приводят иные места, например Афинскую агору или же Царскую стою.
Если принять за истину первый вариант, то Павлу пришлось подняться по этим вырубленным в скале ступенькам. Далее он занял место на возвышении и, произнося свою тираду — «Но Всевышний не в рукотворных храмах живет», — должен был указывать на Акрополь, который находился от него буквально в паре шагов. Слушатели невольно обращали взоры на мраморные храмы Акрополя и на колоссальную фигуру Афины, чей золотой наконечник служил путеводным указателем для моряков, огибавших мыс Суний.
В летнюю пору ареопаг представляет собой, наверное, самое уединенное место во всех Афинах. Мало кому взбредет в голову взобраться на эту прожаренную солнцем скалу. Исключение составлял грустный человечек в черной шляпе, который встрепенулся при моем появлении и без особой надежды на успех предложил:
— Если господин пожелает, я могу показать вам место, откуда святой Павел держал речь перед афинянами.
Не желая показаться невежливым, я позволил отвести себя к плоскому участку скалы, где мой незваный гид произнес короткую, но прочувствованную речь. С тех пор, стоило мне только появиться в окрестностях Акрополя — будь то ранним утром или на закате, — я неизменно натыкался на этого человека. Он всегда приветствовал меня, прикасаясь к полям черной шляпы, и постепенно мы даже подружились. Как-то раз он представил мне своего сына, который — судя по его нынешнему виду — обещал со временем стать грозой несчастных туристов. Кроме этих двоих, я никого почти не встречал и мог беспрепятственно сидеть на ступеньках, наблюдая, как закатное солнце окрашивает Пропилеи в нежно-розовые тона.
