Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского
– Конечно. Чем вы кончили вчера игру?
– Ничем. Это что за новое лицо, медик? вы знаете?
– Гм! кажется, гомеопат.
– Предложите ему, чтоб он взялся ее поднять из гроба.
– В самом деле; не худо бы испробовать лечить гомеопатией.
– Я сам так думал, – сказал молодой медик, лечивший Феклу Семеновну. – Гомеопатия владеет средствами сверхъестественными.
– Нисколько не сверхъестественными, – отвечал затронутый гомеопат, – может быть, так думал Ганеманн [124], но мы так не думаем.
– Во всяком случае, мне кажется, что гомеопатия есть такая метода, которая уничтожает необходимость в медиках.
– Это почему?
– В ней так положительны признаки болезней, так положительно действие лекарств, что каждый может лечить и лечиться по руководству.
– Но для руководства нужно познание.
– Какое познание? Нужны только опыты над самим собою, принять, например, белладону; в таком-то делении она произведет все признаки жабы; в другом – все признаки различных родов сыпи – и довольно: similia similibus curantur.
– Позвольте, господа, я уверен, что Ганеманн не изобретатель гомеопатии; он только воспользовался русской пословицей: «чем ушибся, тем и лечись». Например: похмелье есть лекарство от расстройства, произведенного опьянением.
– Да, положим, что это и так, – сказал гомеопат, затронутый аллопатом, – но во всяком случае аллопатия сбилась с пути: вместо того чтоб помогать природе изгонять из себя вкравшуюся постороннюю силу, возмущающую ее, она насилует самую природу.
– Извините! в человеке две натуры: инстинктуальная и натура привычек. Натуру привычек должно насиловать, потому что она есть то зло, которое рождает вред.
– Извините! привычки истекают из развития самой натуры и из ее потребностей; и потому нет другой натуры.
– Извините! Стало быть, нарост есть развитие самой натуры?
– Без всякого сомнения; мнимое зло было уже в корне, в самом семени: каждый член организма может выйти из границ своего предназначения, по вкравшемуся влиянию наружных сил.
– Извините! оно просто благоприобретенное или, лучше сказать, прививное.
– Прививное? Извините! никогда! Черт его прививал.
– А зараза? Не прививное зло?
– И не думало быть прививным! Это опять-таки не что иное, как внешнее влияние на развитие какой-нибудь внутренней частной силы.
– Прекрасно! Это новость!
– Нисколько не новость! Отнимите внешнюю, или постороннюю силу, вкравшуюся в организм, и зло прекращено; «о не трогайте самого организма, он не виноват. На этом и основана гомеопатия.
– Поздравляю!
– Нечего поздравлять. Так действует сама природа, так действует само провидение, сберегая организм государств. Представьте себе, что внешняя сила вкралась в организм как Наполеон в Египет; ее явись другая воинственная сила – англичан, Египет бы преобразовался в новую жизнь. Здесь что? Честолюбие противоборствует честолюбию, слава славе, жажда к преобладанию подобной же жажде; да, конечно! вы даже любви не изгоните ничем кроме как любовью. А знаете ли, как действует аллопатия? Как турки: чтоб обессилить неприятеля, вошедшего в их землю, они все выжгут, обратят весь край в степь, выгонят жителей, словом, уничтожат страну.
– Извините! Вы говорите так, потому что не понимаете аллопатии!
– Нет, очень понимаю!
– Нет, не понимаете!
– Нет, очень понимаю, и знаю, что грубость также принадлежит к системе аллопатии!
Слово за слово, у аллопатии с гомеопатией чуть-чуть не дошло дело до аргументов фактических. Василий Игнатьич и сын его стояли в ожидании, чем решится совещание.
– О чем же, сударь, такой горячий спор у них? – спросил Василий Игнатьич у молодого медика.
– Они рассуждают, какое употребить решительное средство для помощи Фекле Семеновне.
– Ох, помоги, господи, наведи их на разум.
После долгого, жаркого бою на словах аллопат отвернулся от гомеопата.
– Что, сударь, решили? – спросил Василий Игнатьич.
– Решили; я сейчас пропишу.
– Что ж, они говорят, что Фекла Семеновна встанет?
– Конечно.
– Ну, уж если так, то я не пожалею ничего! Так она выздоровеет?
– Я надеюсь.
– Да что мне ваша надежда, я за нее ни копейки не дам; вы мне скажите наверно.
– Я вам наверно говорю.
– Вот это дело другое. Извольте, вот шестьсот рублевиков серебром; рассчитывайтесь с ними.
– Очень хорошо; вот рецепт; скорей пошлите за лекарством.
– Ладно. Проша, ступай, брат, пошли; да скорее, слышишь?
– Слышу! – отвечал, уходя бегом, Прохор Васильевич,
– Батюшки, родные, отцы мои! Фекла Семеновна, матушка! отходит! – вскричали вдруг в один голос две старухи, сидевшие около Феклы Семеновны.
– Что такое? – вскричал Василий Игнатьич, вздрогнув и бросившись к постели жены.
– Ох, отдает богу душу! умирает! Матушка, Фекла Семеновна! – завопили снова старухи.
– Ох, что вы это говорите! Фекла Семеновна! голубушка моя! – завопил и Василий Игнатьич, припав к жене. – Господа доктора! помогите! ох, помогите! что хотите возьмите, только помогите!… Степан Козьмич! Где ж он? и доктора-то ушли! Бегите за ними, они, чай еще не уехали!…
– Э, батюшка, Василий Игнатьич, какая уж помощь!
– Догони, догони их, матушка Василиса Григорьевна, догони!
Старая Василиса Григорьевна поплелась торопливо в переднюю; но и след консультантов простыл; Степа«Козьмич также исчез как привидение.
Таким образом кончила жизнь Фекла Семеновна. После первого времени горя и печали Прохор Васильевич ни с того ни с сего вдруг стал упрашивать отца, чтоб дозволил завести ему суконную или филатурную фабрику.
– Э, нет, брат, – говорил ему Василий Игнатьич, – фабрика – пустое дело; торгуй-ко ты чаем, как отец, это повернее, да и повыгоднее.
– Нет, тятенька, уж прошли те времена; сами вы знаете: сколько кипрею-то в Москву-реку свалили [125].
– Правда, что не те времена; да все, брат, что ж, право, фабрика – пустое дело. Вот Иван Козьмич обанкрутился.
– А отчего обанкрутился: сам дела не знает, а полагается на прикащиков да на выписного мастера. Нет, уж я не так дело поведу, я сам поеду за границу, сам все узнаю, сам куплю машину, – меня уж не надуют.
– Пустышь ты говоришь.
– Ей-ей, тятенька, нет; да вот извольте посмотреть, как идут дела у Савелья Ивановича; а отчего? оттого, что он сам ездит за границу.
Василий Игнатьич нерешительно отнекивался. Ему самому принаскучила уже чайная фабрикация. У самого в голове уже было завести филатурную фабрику.
«А что, – подумал он, наконец, после усиленных просьб сына, – кажется, из него будет толк, да, верно, и талан есть, – во сне видит филатурную фабрику. Дать ему капитал, пусть себе заводит как знает: недаром в науке был».
