Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского
– Ах, господи! мне и невдогад! Простите, батюшко, Прохор Васильевич, не оставьте своими милостями… недавно, сударь, недавно…
– Как по имени и отчеству?
– Евсей Савельев, сударь… Прохор Васильевич… Ах, да вот и Василий Игнатьич.
– Тятенька! – вскричал Дмитрицкий, бросаясь на шею к вошедшему старику, которого седые волоса подстрижены были в кружок по-русски, лицо рыжевато-красное, глаза подслеповатые, сюртук до полу.
– Постой, постой, брат Прохор, постой! С тобой, брат, мы еще рассчитаемся!
– Тятенька! – повторил Дмитрицкий, сжав еще крепче в объятиях своих старика.
– Да убирайся, говорят! эка! задушил! Покорно прошу, извините, что шелопай-то мой побеспокоил вас, – сказал Василий Игнатьич, обращаясь к квартальному.
– Мне велено только отдать вам с рук па руки.
– Покорнейше благодарю; такой казус произошел, что стыдно сказать!… Ты ступай, брат, в баню сейчас, благо затоплена; обмой грехи-те свои… а потом я тебя попарю… слышь?… – крикнул Василий Игнатьич сердито и не обращая глаз на мнимого сына.
– Пойдем, Евсей Савельич, – сказал Дмитрицкий.
– Пойдемте, пойдемте, батюшко.
– Да, пожалуйста, спроси чистое белье; да тут платье мое должно быть старое.
Покуда Василий Игнатьич побеседовал с квартальным, попотчевал его чаем и отпустил с благодарностью за доставление сына, Дмитрицкий возвратился из бани, разгоревшись, причесав волоса, как следует скромному купеческому сыну, и облеченный в английский сюртук из гардероба Прохора Васильевича.
– Тятенька!… – вскричал он снова, бросившись на.шею старику.
– Эк ты, брат, отделал себя! В два года лет десять положил на кости! Смотри-кось, то ли ты был? смотри-кось на портрет-то свой! а? Ну, рассказывай!
Дмитрицкий сел подле Василья Игнатьича, закрыл глаза рукою и молчал.
– Что молчишь-то? а? Экова балбеса уродил, а толку мало!… Где девал деньги-то? а? говори!… Машины-то привез? фабрику-то завел?… Эка отличная фабрика! Напрял ниток с узлами! ай да сынок!
– Тятенька, если б вы знали, какая беда, тово… случилась со мной!… Такие мошенники… надули меня!
– Надули? не морочь, брат!
– Ей-ей, тятенька! хоть образ со стены сниму!… Я заказал машины в Англии, половину денег вперед отдал…, сперва водили, водили с полгода: все еще не готовы, говорят; а тут вдруг пропал мастер… Я подал прошение, а мне говорят, что такого мастера в Лондоне нет… что мне делать, думаю: тятенька меня убьет…
– А сколько денег-то вперед дал?
– Пятьдесят тысяч.
– Фалелей, Фалелей! да ты, брат, пошлый дурак!
– Что ж делать, тятенька, там такое заведенье.
– Пьфу! пятьдесят тысяч!… Ну, сто-то где?
– Что пятьдесят тысяч, уж пропадай бы они; да вы извольте послушать…
– Ну!… Эк ты, брат, и голос-то прогулял, и рожа-то, как посмотришь, словно чужая!
– Что ж делать!… Несчастие за несчастием; поневоле не будешь походить на себя, тятенька!… Вы извольте послушать… С мастером-то сделал я условие, а не просто заказал ему, да и на деньги, нет, тятенька, все по форме; да кто ж знает, что там и в судах-то мошенничают заодно… Условие было писано по-английски, а я по-английски не знаю. Как подал я прошенье, а ко мне вдруг полиция… – «Это ваша подпись?…» – «Моя…» – «Так заплатите долг господину Джону Пипу». – «Какой долг?» – «Вот по этому заемному письму в пятьдесят тысяч». – «Как, заемное письмо? Это условие по заказу машины с мастером Джоном Пипом: пятьдесят тысяч следует уплатить по получении и отправлении машин в Москву; а он не только не сделал машины, да еще и скрылся сам». – «То, может быть, другое условие, – сказал полицейской, – а это заемное письмо на имя Джона Пипа; извольте платить или идти за мною». Я так и обмер!… Вот, тятенька, как обманывают-то там, не по-нашему…
– Ай да! Ну, как же ты отделался?
– Я боялся писать к вам, тятенька, правду, и просил только о присылке денег…
– Телячья голова!… Да лжешь, брат, ты?
– Ей-ей, тятенька, что мне вам лгать: я просто упал бы в ноги да попросил бы прощенья. Я вез к вам это мошенническое заемное письмо; да ведь вы знаете, что со мной случилось на дороге и как меня посадили в тюрьму.
– Нет, не знаю, рассказывай! Остальные-то прогулял?
– Как это можно, тятенька; я слишком в два года прожил на себя только триста рубликов! вот что!
– Ой! лжешь! этого и на чай недостанет: что ж, небойсь, там и чай-то дешевле, а?
– Чай? да там чай-то пить нельзя; там вместо чаю-то черт знает что продают!
– Ой ли? что ты говоришь?
– Ей-ей! да это ужас и подумать. Вместо чаю там ерофеич продают… Пьфу! какая гадость, я в рот взять не мог!
– Неужели? ах, собаки! Что ж, цельная копорка, что ли?
– Э! да я бы и копорскому чаю так обрадовался, что я вам скажу!
– Неужели? Что ж, уж будто так-таки и ни листочка китайского?
– Ни листочка! говорю вам, что просто набор разных трав: доннику, васильков, бузины, листу черной смородины… ну, разных, черт знает, каких!
– Да что ж полиция-то смотрит?
– Полиция? Полиция-то там в торговые дела не мешается, что хочешь продавай, надувай как душе угодно.
– Что ты говоришь?
– Ей-ей!
– Скажи пожалуйста!… Нет, вот у нас, так, брат, не то.
– Да что ж, тятенька, чаем-то и торговать, если не поразбавить его копоркой. Важная вещь: осьмушку прибавить на фунт. Оно же и пользительно; потому что, уж если правду говорить, так китайский-то чай целиком вреден; вот недавно один ученый написал книгу, что китайский чай сам по себе все равно что опиум, а опиум-то – медленный яд.
– Неужели?
– Ей-ей!
– А вправду, ведь от цельного китайского страшная бессонница, я сам это по себе знаю, я как-то всегда не любил цельный китайский: с копоркой-то как будто помягче.
– Да вот что я вам скажу: отчего, вы думаете, у господ-то по ночам пиры, балы да банкеты? Оттого, что у всех у них бессонница от настоящего китайского чаю.
– А что ты думаешь, в самом деле: ведь цельный-то только и идет что к господам.
– Да как же: пей-ко они хоть пополам с копорским, походили бы на людей; а то что: тени, в голове только дурь; а отчего? от китайского чаю.
– Ей-ей так! – сказал Василий Игнатьич.
– Да как же, – продолжал Дмитрицкий, – припомните-ко, тятенька: цельный, китайской укладки, чай пили только самые большие господа, князья да вельможи; у них только по ночам и пиры были; а теперь как стал всякой шушера распивать настоящий китайский чай, так и не спится ему, завели картеж по ночам, да попойку, да музыку, пляски, – все с ума сходят от бессонницы. А что будет, как все скажут: подавай, брат, мне настоящего, с подмесью-то я не хочу! а?
– Ох, да ты, брат, штука стал, Прохор! говоришь как пишешь! любо слушать! Жаль полутораста тысяч; да я, брат, и рад, что не завел ты фабрику; ты слушай меня: торгуй чаем: ей-ей, прибыльнее фабрики.
