Николай Асанов - Волшебный камень
Варя вскочила на ноги, выпрямилась, взглянула в глаза Филиппу. Нет, они были спокойны, в них было только утомление. Ему надоело уговаривать ее. Но она уже не могла сдерживаться.
— Больше мы здесь и часу не останемся! Надо ехать немедленно!
— Олешков жалко, — грустно сказал Филипп. — Олешки падут, на чем груз повезем? На себе? Не дотащишь! Тяжело будет.
— Хоть бы на себе, — упрямо сказала Варя и отвернулась, обрывая разговор.
Филипп вздохнул, как будто хотел выразить сомнение в ее способности рассуждать и приказывать. И сейчас же в комнату вошла пожилая женщина, которая вчера встретила Варю.
— Ой, барышня, недобро придумала, — запела она, сильно упирая на «о». — Христина увезла продукты товарищу Нестерову. Филипп верно говорит: вдвоем они не пропадут. А оленей прирежете, как туда доберетесь? Переждать надо два-три дня, гнилой ветер кончился. Теперь опять сиверко ударит. Вон и вороны перестали кричать, и сойка к дереву жмется. Вчера вышла в хлев, корова голову в плечи тянет. Вот-вот мороз ударит. И на реке волна перестает играть, вода тяжелее стала. По всем приметам недолго вам у меня гостевать, пусть олени отдохнут, потом путина станет полегче.
— Ах, оставьте эти приметы, — с раздражением сказала Варя. Обернулась к Филиппу: — Пусть обоз готовят. Через час выедем.
— Первый день назад надо было торопиться, второй день назад надо было бегом бежать, третий день назад — на крыльях лететь. А теперь торопиться нельзя — как олешки по такой сырости пойдут? — пробормотал Филипп. — Стариков слушать надо, от них польза, а гнев да торопливость — плохие советчики.
Варя посмотрела на него. Старик умолк, покачал головой и вышел. Но в дверях пробурчал:
— Плохо, когда девка начальник, хоть двое штанов наденет.
Мария Семеновна, вышедшая за ним, сказала:
— Напрасно не говори. У нее сердце к человеку лежит, она ждать не может: вишь, глаза стали какие беспокойные. Авось и доедете, только посматривайте на белки в горах, чтобы под лавину не попасть. Девушка к жениху едет, это понимать надо. А красавица-то какая, нежная да воздушная, так бы на руках и унес.
— Там Диковинка, ничего плохого с ним не будет, — упрямо сказал Филипп.
— Диковинка ему не сторож. Она человека пожалела, выручила, ей и домой пора. А тут девушка на всю жизнь торопится, ей честь и слава. Твое дело только в исправности ее доставить.
Филипп что-то начал было говорить, но Мария Семеновна сердито перебила:
— И не скажи! Сама знаю, как по любви торопятся.
Филипп хлопнул дверью. Послышался его крик, сопенье и фырканье оленей, свист погонщиков. Марья Семеновна стояла у окна и глядела на улицу. Варя вышла из-за перегордки, подошла к ней и вдруг обняла за плечи. Женщина обернулась, погладила ее по голове, потом заторопилась:
— А ведь ты еще и не завтракала. У меня нынче оладьи испечены, шаньги с творогом, щи сварены. Садись скорее. Да не бойся, красавица, Филипп тебя куда надо довезет — он человек спорый. Если согласился, значит, все будет ладно.
Варя почувствовала себя необычайно хорошо, будто пришла домой, где старая нянюшка выслушивает все ее обиды, приласкает и утешит советом, хотя бы и был тот совет просто отговоркой, потому что где же старой няне знать глубокие обиды девичьего сердца. И Варе даже захотелось пожаловаться старой женщине на ее дочь, вдруг почему-то пересекшую Варину дорогу, будто мало места на земле. Но хотя ей было хорошо и тепло от ласки Марии Семеновны, слова замерли на губах. Вдруг эта теплота показалась опасной. Не так же ли тепла ее неизвестная дочка, не проймет ли она сердце Сергея, как только что мать проняла сердце Вари?
2В сомнении, которое грызло Варино сердце, была своя закономерность. Женщина, уверенная в своей полной власти над возлюбленным и никогда не ревновавшая, испытывает ревность с удвоенной силой. Как только сомнение проникло в сердце, она теряет все самообладание, которым искренне гордилась прежде, и поступки ее зависят не от силы чувства, а скорее от боли, которую причиняет уязвленное тщеславие.
Представить себе, что у тебя есть соперница, можно только в том случае, если ты признаешь воображаемую соперницу равной себе. Но если все существо твое протестует против подобного равенства, тогда признать наличие соперницы значительно труднее.
И Варя боролась с призраком, достоинства которого для нее были сомнительны, тогда как недостатки явственны. Может быть, она и успокоила бы себя одним лишь перечнем этих воображаемых недостатков, если бы не соболезнующие взгляды подруг, не понять значения которых она не могла.
Однако подлинное испытание ей еще предстояло пережить.
Уже перед домом слышался крик погонщиков, поднимавших животных, уже все вышли из дому, готовясь к продолжению похода, когда Варя, открыв дверь, встретилась с Головлевым. И, едва увидев проницательные глаза буровика, она почувствовала то стеснение, которое раньше всего выдает собственную неправоту.
Головлев вошел один, захлопнув дверь и погасив тот разноголосый шум на улице, который являлся предвестником похода. Он вошел хозяином, а не подчиненным, и Варя вдруг поняла, что от этого человека зависит ее счастье и несчастье. Счастьем было бы — оказаться немедленно возле Сергея, предотвратить то, что могло возникнуть между ним и Христиной, а она чувствовала, что это «что-то» возникнет, если она промедлит. Между тем сам Нестеров передал этому спокойному и равнодушному к ее внезапно утончившимся чувствам человеку все права руководителя, так как не надеялся на нее. Согласиться с этим означало первое поражение, поддаться Головлеву — последнее.
Она могла преодолеть все: равнодушное сопротивление Иляшева; жалостливые взгляды девушек, которые понимали, может быть, значительно больше, чем сама Варя, но сочувствовали ей; вызванное усталостью противоречие рабочих и погонщиков… Но здесь ей надлежало найти такие доводы, которые тронули бы сердце человека, приверженного долгу, понимающего ее состояние и явно не одобряющего это состояние. Она выяснила это мгновенно, едва взглянула на спокойное, обращенное к ней лицо Головлева и на его могучую, чуть согнувшуюся перед нею фигуру, как будто он боялся подавить ее своей мощью.
Она правильно поняла его стремление сделаться меньше, незаметное, как вызов на правдивое объяснение, которого она так страшилась. А между тем парторг ждал ее ответа.
Он заговорил спокойно, вразумительно, как говорят с малыми детьми, стараясь доискаться истинной причины такого неожиданного для всех решения Вари, не допуская и мысли использовать свой служебный и партийный авторитет, — и это было самым неприятным. Если бы он сразу запротестовал, Варя могла бы накричать, расплакаться, наконец, и легче бы добилась своего. Но в той манере, в какой говорил Головлев, трудно было надеяться на обычные женские средства воздействия, потому что она видела перед собой не просто одного из мужчин, работающих в экспедиции, а именно парторга, который имел право задавать ей такие вопросы, которых никогда бы не осмелился задать никто другой.
