Сергей Дурылин - Нестеров

Нестеров

Посвящается Ирине Алексеевне Комиссаровой-Дурылиной

Вместо предисловия

Хотелось бы издать эту книгу без всяких предисловий, хотелось бы подвести читателя к жизни и творчеству М.В. Нестерова так, как он сам подводил зрителя к своим новым картинам: поставит картину на мольберт и отойдет в сторону — картина должна говорить сама за себя.

Но, к сожалению, я не могу поступить так, как поступал Михаил Васильевич Нестеров: он был художник, показывающий художественное произведение; я не художник, не художественный критик и не искусствовед, а книга моя написана о художнике и о его художественном творчестве. Недоумения не только возможны, они неизбежны и законны: не художник, не искусствовед, а писатель, по преимуществу работающий в области литературоведения и театроведения, написал большую книгу о художнике. Почему? По какому праву? С какою целью? С каким оправданием этой цели и этого обширного труда?

Я должен с первого же слова предупредить читателя, что в моей книге не следует искать исследования о происхождении, развитии, о формах и технике искусства Нестерова; не следует искать в моей книге и эстетического анализа картин и стиля Нестерова.

Моя книга не есть и биография Нестерова, задачи которой — дать исчерпывающее изложение его «трудов и дней» в их последовательном историческом развитии.

Я озаглавил свою книгу «Нестеров в жизни и творчестве», и, думается, читатель, прочитавший книгу до конца, согласится, что это название достаточно точно передает ее содержание.

Я не мог не написать книгу о художнике Нестерове потому, что он хотел, чтобы я написал эту книгу. Для меня написание этой книги — исполнение воли человека, который сам называл наши многолетние отношения ответственным и драгоценным для меня именем дружбы.

Я с ранних лет полюбил искусство Нестерова и в течение нескольких десятилетий с доступной мне предельностью следил за путями и перепутьями его творчества, за отображением его в литературе и критике, за отзвуками его в обществе и т. д. Судьба рано дала мне радость войти в близкое общение с самим художником, превратившееся в дружбу, продолжавшуюся до кончины Михаила Васильевича.

В течение нескольких десятилетий я был в переписке с Михаилом Васильевичем; вел дневник, в котором тщательно записывал его беседы со мной и с другими лицами; собирал воспоминания и рассказы лиц, знавших его в различные эпохи его жизни; собирал все, что было возможно, о его жизни и творчестве: письма, документы, каталоги, статьи, книги, фотографии, гравюры и т. д.

Михаил Васильевич знал об этом моем собирательстве, и, когда я, еще в начале 1920-х годов, сделал первые попытки писать о нем, он отнесся к этому сочувственно.

Когда он познакомился с первыми законченными мною очерками, посвященными его картинам из жизни Сергия Радонежского, он писал мне (7 марта 1924 года):

«Рукопись Вашу я получил и прочел с большим вниманием. Какой огромный труд Вы предприняли, и все это связано с моим именем. Ну, не баловень ли я среди моих собратий! В Вас я ведь имею не только любящего мое художество писателя-современника, но также поэта, непосредственно чувствующего жизнь, красоту, душу природы и человека, их великое место в бытии. Я имею в Вас одновременно и ученого… вооруженного всем тем, без чего будет не полон труд, подобный Вашему…

Описание «Отрока Варфоломея», особенно пейзаж и еще более пейзаж «Юности» — проникновенно и непосредственно, благоуханно, как и та природа, которая была когда-то перед моим взором. Суждения Ваши о «Трудах преподобного Сергия» (читатель увидит, что суждения мои были неблагоприятны для этой картины. — С.Д.) таковы, что я подпишусь под ними обеими руками. Словом — т а к о моих «Сергиях» еще не писали».

Еще раньше, 19 сентября 1923 года, по поводу моего очерка о другой своей картине, «Димитрий Царевич убиенный», Михаил Васильевич писал мне: «Сегодня перечел Ваши «размышления, впечатления, домыслы», и мне захотелось не откладывая написать Вам. Написать так, как написаны Ваши «размышления», можно только о чем-нибудь любимом, любезном сердцу, хорошо понятом, почувствованном. О «Димитрии Царевиче» в разное время было написано много, и лучшее, совершенное все же — написанное Вами в «размышлениях»… Ваше определение в этой критике роли пейзажа в моих произведениях бывало и ранее, однако не с таким проникновением в психологическое соотношение пейзажа к действующим лицам, к теме картины».

Я решаюсь привести эти строки из двух писем М.В. Нестерова не потому, что в какой бы то ни было степени согласен с его оценкой моей работы, начатой мною в 1923 году, а потому, что мое описание «Отрока Варфоломея», любимейшего из образов, созданных Нестеровым, мое истолкование «пейзажа» на этой картине и на «Юности пр. Сергия» совпадают с собственным постижением этих картин автором; мне дорого, что творческая история «Трудов пр. Сергия», изложенная мною, и суждение мое об этой картине совпадают с суждением о ней автора истории; мне дорого, что мое понимание картины «Димитрий Царевич убиенный» ее автор находит наиболее близким к его собственному.

Страницы о картинах из жизни Сергия Радонежского и о «Димитрии Царевиче», вызвавшие эти отзывы их автора, включены в настоящую книгу: я имею право сказать, что эти страницы «авторизованы» художником.

У меня нет права повторить это о других страницах моей книги, написанных по большей части после смерти Нестерова, но все мое устремление в моей книге было к тому, чтобы ввести читателя в подлинную творческую волю художника, в его творческое «хочу», проявленное при создании тех или других произведений. Моей задачей было сохранить живой образ художника и человека, вкладывавшего свою мысль, чувство, волю, всего себя в свое искусство. Моим заветным желанием было показать, какие чувства, думы, мысли вложил этот человек и художник в свои создания. Моей целью было установить, какими творческими путями шел художник-мастер к заветным целям, которые ставил своему искусству.

Для того чтоб достичь этих целей и задач, необходимо было идти от самого художника, творческую историю возводить от самого творца. В течение десятилетий я всеми доступными мне средствами стремился возвести любую картину Нестерова к ее истоку — к творческому замыслу автора; я стремился любой его образ возвести «сквозь мир случайностей к живому роднику» — к действительному акту творческой воли художника.

Эту задачу я не мог бы решить без сочувствия, без помощи, без живого содействия самого художника.