Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете
Когда Иошуа вышел на улицу, он почувствовал, что голова идет кругом. То, что новый репатриант перепутал сефардскую фамилию «Турджеман» c европейской «Шустерман» это не удивительно. Но вот насчет Илана – всё очень интересно. Он, конечно, не расслышал, ну просто не расслышал, всего лишь не расслышал фамилию жертвы, но… Не мог он ее расслышать. Знал, что должны пристрелить Турджемана.
* * *С Турджеманом, похоже, разъяснилось. Теперь надо было навести справки об Илане. Выяснилось, что сделать это не так-то просто – никто не знал его фамилии. Приезжает-уезжает. И всё. К счастью, Шимон-сплетник на третьей минуте замаскированного допроса сообщил Йошуа, что Илан снимает в Ишуве караван. Йошуа побежал в секретариат поселения и узнал, что фамилия Илана – Мордехай. После чего состоялся следующий телефонный диалог:
– Алло, Йоси? Привет. Говорит Йошуа Коэн. Что слышно?
– Йошуа, – ответил Йоси. – Ты хороший человек, и я хороший человек. Но у нас не такие отношения, чтобы звонить друг другу и спрашивать «что слышно?» Давай не будем расшаркиваться, а ты без вступлений скажешь, что тебя интересует. Я не обижусь и отвечу тебе на все вопросы.
После такого предисловия Йошуа ничего не оставалось, кроме как произнести три слова:
– Доктор Илан Мордехай!
– Доктор Илан Мордехай?… Не знаю такого. Впрочем, погоди – доктор Мордехай… Знаешь что? Позвони-ка ты Ицхаку Ницану. Почему-то у меня ощущение, что я что-то слышал про этого человека именно от Ицхака. У тебя есть его телефон?
Наверно, услышав от Йошуа про доктора Мордехая, Ицхак Ницан вытаращил глаза. Но стопроцентной уверенности в этом нет, поскольку видеотелефоном Йошуа еще не обзавелся. А вот то, что он вытаращил уши, это было физически ощутимо. Не навострил, а именно вытаращил. Поняв, что Иоси что-то перепутал, Йошуа быстро перевел разговор на политическую ситуацию, выслушал десятиминутный призыв вгрызться в землю и стоять насмерть, после чего они расстались друзьями.
Не успел он нажать кнопку «END», как Иоси сам перезвонил.
– Извини, Йошуа. Я сказал тебе «Ицхак Ницан», а у самого свербит что-то: Никакой ни Ицхак. А кто же, думаю. И, наконец, вспомнил – Эфраим Зарбив – вот кто мне рассказывал про доктора Мордехая из Кирьят-Арбы.
– А ты сам ничего не помнишь о нем?
– Абсолютно. Помню только, что у него отец – араб.
– Что?!
За два дня до. 16 тамуза. (26 июня). 12:00
– Что такое семнадцатое таммуза ? Почему мы с вами ничего не едим и не пьем в этот день?
В синагоге на Бронной южная стена здорово имитирована под Стену Плача. Каверны, разводы – все, как всамделишное. Я смотрю на эту стену, и на нее наслаивается образ только что виденной мною женщины на углу Большой и Малой Бронных возле куценького памятника Шолом Алейхему.
Эта женщина в лиловой болоньевой курточке и брюках, ярко выраженная еврейка лет сорока пяти, стояла и с восторгом, смешанным с какой-то больной благодарностью, задрав голову, смотрела на скульптурку, заброшенную на постамент, который был в два раза крупнее самой скульптурки. Счастье лучилось морщинками вокруг ее глаз. «Нашего уважили!». Ничего более убогого я в жизни не встречал…
– Почему мы ничего не едим и не пьем в этот день? – произнес реб Аврум, окинув взглядом нескольких старичков, парочку студентов-ешивников, присланных в синагогу закупить продукты к шабату и заодно зашедших послушать, плюс человек пять таких же приблудных, как я. – В этот день, как вы помните, римляне пробили первую брешь в стене осажденного Иерусалима. Мы оставим сейчас остальные страшные события, произошедшие в этот день – и золотого тельца, и прекращение жертвоприношений в Храме при осаде Иерусалима вавилонянами, и преступление Апостумуса. Нам сейчас важна эта брешь в стене и то, что за этим последовало. А что за этим последовало?
Он энергично тряхнул бородой, и все остальные машинально, как бы в такт ему дернули кто бородой, кто, бородкой, а кто бритым подбородком.
– Так что же, я вас спрашиваю, за этим последовало?
Облачко недоумения завитало над головами, покрытыми кипами, кепками и шляпами и, проплыв над бимой, поднялось к тяжелой витой люстре.
– Римляне ворвались в город, – ляпнул я с места.
– Римляне?! – он обернулся ко мне и смерил меня взглядом, исполненным такого – деланного, разумеется – изумления, как будто я сам был невесть откуда взявшемся римлянином в доспехах и шлеме с перьями. – Какие еще римляне? Откуда они взялись эти римляне? Я поясню свой вопрос. За что был разрушен Второй Храм?
– За беспричинную ненависть между евреями – « синат хинам» , – отбарабанили выученный урок ешивники.
– О! – обрадовался реб Аврум. – Так кто разрушил храм – римляне или ненависть?
– Римляне в наказание за ненависть, – неосторожно пролепетал какой-то старичок и был немедленно растоптан ребом Аврумом.
– Римлян так волновала ненависть между евреями? Они вскакивали по ночам и кричали: «Евреи обижают друг друга! Этого нельзя терпеть! Пойдем, накажем!»
– Римляне – орудие… – начал кто-то.
– Да не орудие они, – гремел реб Аврум. – Не орудие, а материальное воплощение зла! Того зла, которое творили евреи. Что такое семнадцатое таммуза ? Это начало материализации нашего зла. Это день, когда ненависть евреев друг к другу спустилась, облеклась в плоть, надела доспехи и римской когортой выплеснулась на улицы Иерусалима.
Я закрыл глаза и оказался в уютной квартирке моих тель-авивских друзей. Был август двухтысячного, еще оставались недели до начала той войны, которая взрывами самоубийц отзывается сейчас в наших городах, разбрасывая куски живого мяса и детские оторванные головы на асфальте мостовых и на каменных полах ресторанов и супермаркетов.
– Вы – другое дело, – говорил кудлатый двадцатилетний Юрка, сын моего еще когда-то московского друга Миши, сидящего тут же рядам за столом. – Вы, вязанные кипы, религиозные сионисты, и работаете, как нормальные люди, и в армии служите, а харейдюги , ордодоксы хреновы, сволочи, всех бы удавил. Присосались к нам, сидят в своих вонючих ешивах, зубрят свою вонючую Тору, и всё за наш счет! Кровососы!
– Великий израильский скульптор Тумаркин, – сказал я, – заявил, что, когда он видит семью религиозных евреев с выводком детей, он понимает эсэсовцев…
– А я понимаю Тумаркина! – запальчиво прорычал Миша.
Они заговорили хором – Миша, Юрка и Наташа, Мишина жена, Юркина мама. Они говорили, но странно, я не слышал их голосов. Я слышал долетавшие из скорого будущего взрывы и вой амбулансов.
