Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете
Они заговорили хором – Миша, Юрка и Наташа, Мишина жена, Юркина мама. Они говорили, но странно, я не слышал их голосов. Я слышал долетавшие из скорого будущего взрывы и вой амбулансов.
* * *Взрыв хохота, по моим понятиям, здесь совсем неуместный, потряс синагогу на Бронной и вернул меня к ребу Авруму. Однако я так и не узнал причину этого смеха, потому, что лицо говорящего вновь посерьезнело, и он, подождав, пока народ успокоится после какой-то неведомой мне остроты, продолжал:
– Время, когда всё можно исправить только покаянием и только молитвой, то есть на духовном уровне, упущено. Зло материализовалось и стало физической реальностью. В стене зияет брешь, а по улицам шагают римляне. И теперь, сколько ни учи Тору, ни исполняй заповеди и ни взывай к Вс-вышнему, этого уже не достаточно – надо еще и гнать римлян и чинить стену. Семнадцатое таммуза уже свершилось. Встает вопрос – началом чего станет восемнадцатое таммуза . Сможем ли мы исправить содеянное нами в условиях, когда придется заниматься уже двойной работой – и на небесном и на земном уровне. А если не сможем, то поток, хлынувший семнадцатого таммуза, окончательно разрушит плотину. И тогда настанет Девятое ава, день, когда был разрушен Храм.
– Прислушайтесь, – произнес он среди гробовой тишины.
Я явственно услышал топот ног, бряцание доспехов и звон мечей. Реб Аврум обвел синагогу горьким взглядом и тихо подытожил:
– Римляне идут по городу.
За один день до. 17 таммуза. (27 июня). 14:00
Город влетел в окна поезда метро, вырвавшегося из туннеля. «Коломенская». Одно из моих любимых мест в Москве. Огромные бирюзовые дома – самый высокий посередине, два пониже по бокам и два самых малепусеньких – этажей по тридцать пять, не больше – по краям. А рядом еще две таких же ступенчатых композиции. Они были похожи на гигантских птиц, приспустивших широченные крылья. Вытянутые в струнку тополя шеренгами стояли вдоль вытянутых в струнку каменных берегов Москвы-реки – тех самых параллельных прямых, которые никогда не пересекутся.
Поезд – и я в нем – опять ушел под землю. Голова болела, но не как при сотрясении, а так, как она обычно болит у меня к середине поста – этакая гаротта с клиньями. Пост. Римляне идут по городу.
Рядом со мною сидел парень с ярко выраженной японской внешностью. На нем были наушники. Он покачивался, притоптывал ногой и что-то напевал в такт звукам, время от времени прорывающимся из этих самых наушников, потихоньку услаждая и мой слух. Это было нечто, навсегда распростившееся с понятием «музыка», и среди молодой поросли именовалось трансом. Интересно, Мишенька любит транс? Боюсь, полюбит. Мишенька сегодня едет в Швецию. Мы с ним простились, расцеловались, и я, не оборачиваясь, вошел в темный грязный лифт, где только сейчас на потолке обнаружил выжженную сигаретным пунктиром свастику. Под этой свастикой Мишенька каждое утро с рюкзачком за спиной спускается на первый этаж, отправляясь в школу, и каждый день возвращается домой.
– «Станция «Царицыно». Следующая станция – «Орехово».
Мишка уезжает сегодня, а я – завтра. Больше мне в Москве нечего делать. И так я хожу по ней, как по собственной могиле.
Эскалатор в «Орехово» вынес меня из бездны на поверхность. Я хотел было по привычке голоснуть первой попавшейся машине – до дома двадцать рублей. Для москвича деньги, а для меня четыре шекеля, меньше, чем проезд в тель-авивском автобусе. Но тут появился «лайн» c табличкой «711», и я влез в него, сэкономив шестнадцать рублей – целую жвачку. И не пожалел. Маршрутка подняла мне настроение. Она была разукрашена развеселыми надписями. Над сиденьем водителя было написано: «Девчонки, прыгайте ко мне!» На решетке, отделяющей его кабину от салона: «Экипажу требуется стюардесса». Рядом была изображена сама стюардесса – со всеми анатомическими подробностями. Что касается салона, то он потряс меня изречениями: «Рукописи не горят, презервативы не тонут» и «Одна голова хорошо, а две уже некрасиво».
Так вот, радуясь за великий русский народ, который, даже идя вперед, к победе капитализма, светлого настоящего всего человечества, не теряет чувства юмора, я отправился домой собирать вещи. Не напрасной была и поездка на Манежную в «Трансаэро». Теперь вместо «двадцатого августа» на моем обратном билете значилось «двадцать восьмое июня». Восемнадцатое таммуза.
Восемнадцатое таммуза.7:00
Восемнадцатое таммуза наполнялось неспешно оккупирующим небосклон московским утренним светом и не грозило отличаться от всех остальных дней. Мог ли я тогда предположить, чем этот день закончится? Очередь в Шереметьево-два медленно, но неумолимо двигалась к регистрации. Мы с Галкой стояли и молчали. Время от времени я пододвигал ногою свой чемодан всякий раз после того, как очередной пассажир рейса ”Москва – Тель-Авив”, пройдя контроль, то есть, будучи просвечен бдительным взглядом квадратнолицего молодого человека в серой форме, попадал в объятия по-матиссовски накрашенной таможенницы и, после того, как его вещи были ощупаны ее цепкими ручонками, а сам он – ее острыми глазками, исчезал в полумраке “зала отлета”.
Вот и всё, Галочка. Теперь-то мы расстаемся действительно навсегда. Потому, что раньше было просто прощание, а теперь – Решение.
Я почувствовал, что надо что-то сказать. И Галка чувствовала, что надо что-то сказать. Наверно, поэтому мы оба молчали. А очередь уползала. А время тикало.
И когда уже стоящая передо мной баба в ситцевом платьице по последней моде шестидесятых поставила свой чемодан на весы, слова нашлись. Галочка повернула ко мне лицо, по которому текли слезки, и прошептала:
– Мы остались без будущего.
Я взял ее за локти, притянул к себе и тихо сказал:
– Зато наше прошлое от нас никуда не денется.
Следующая Галкина и моя реплики прозвучали одновременно – молча и страстно. Вскоре стоящая сзади публика поняла, что, хотя горько нам не кричали, отрываться друг от друга мы не собираемся. И заволновалась. Но сотрудница «Трансаэро», не отрывая от нас восхищенных глаз, встала трепещущей грудью восьмого размера на нашу защиту:
– Граждане! Не напирайте! Не видите – люди делом заняты?!
Восемнадцатое таммуза.11:00
«Боинг» деловито повернулся хвостом к оставшейся где-то сзади, наверху, Арктике облаков с белыми холмами, сугробами и проглядывавшими среди них синими озерами небес. Внизу серым пазлом открыться Тель-Авив. Я достал свой «пелефон» и нажал волшебную кнопку. После пятидневной спячки он ожил, радостно засветился, нарисовал ивритскими буквами мое имя и приготовился к бою. Первым делом я позвонил Йошуа.
