Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете
“… ете место, где регулярно
… ются неонацисты, напишите.
… мность гарантируется.”
Красивые получались стихи.
Через всё воззвание било в глаза написанное толстым, черным: «Чтоб вы сдохли, дерьмократы!» Напротив кто-то на подобного же размера листке утверждал: «Я – русский» и «Россия для русских». Подписался этот кто-то, как «Русский Национальный Союз».
Приехали домой мы с Мишкой почти одновременно. Галя, как вошли, начала фокусы: «Котлетки, Ром, будешь кушать?… А почему не будешь? А супчик? А что же будешь?» Затем, после упоминания кашрута, театрально: «Ах да, я и забыла!» Она забыла из-за чего развелась со мной. Бывает. Зато Миша обязан был срочно, на моих глазах поесть всё это. И никакие «Мама, я не хочу!.. Мама, не надо в котлеты сметану!.. Мама, я не буду колбасу!..» не подействовали. Спектакль под названием «Смотри, жид мракобесный, что твой русский сын кушает» был показан до конца. Зато потом мы с ним смылись и вновь окунулись в лес. Правда, день уже, как когда-то говорили в деревнях, пошел на стёк, и солнце, как тигр в зоопарке, смотрело из-за решетки деревьев. Мы шли, молча, как и в прошлый раз, взявшись за руки. Уж на что у меня некрупная пятерня, одно название, что мужская, а его ладошка в ней всё равно тонула. Мимо нас не то, что бы проплывали, а скорее проползали старое кострище, окруженное сваленными бревнами, какие-то сверкающие чернотой старые коряги, купы молодых дубков… И назойливо, как евреи в чужие культуры, отовсюду лез орешник. Да, конечно, у нас в Самарии есть свои леса, но до этой хаотичной щедрости им далеко.
– У нас компания, – рассказывал Мишка. – Я в восьмом «В», а есть ребята, которые в девятом «В», в десятом «В» и в одиннадцатом «В». И все – друзья. Мы каждый вечер собираемся, у нас есть свой конец трубы.
– Какой трубы? – споткнулся я.
– Ну, трубы, которая по двору идет, большая такая. Ну вот, мы на ней и сидим.
– И курите? – догадался я.
– Есть которые курят.
– А ты?
– Я – н-нет, – пролепетал мой сын, и я понял, что он – д-да. Пациент скорее мертв, чем жив. Интересно, а что они курят? Табак или что посовременнее? Как далеко мы продвинулись по этому светлому пути?
– Знаешь, Миша, чем отличается религиозный еврей от всех других людей? Они живут для удовольствия, а он – для счастья.
– А это не одно и тоже?
– Стремясь к удовольствиям, ты всегда, запомни – всегда – лишаешь себя счастья.
– А как достичь счастья?
– Счастье человеку может дать лишь Тот, Кто нас сотворил. Служа Ему, ты приближаешься к Нему, и, следовательно…
– Папа, а ты счастлив?
Хороший вопрос. Счастлив был бы, если бы утром, выходя из дому в Ишуве, провожал бы тебя в школу, а Двору на работу, да еще потом бы шел гулять с Гошкой.
– Папа, а как же рабби Акивино «что Б-г ни делает, все к лучшему?»
– Мишенька, а среди твоих друзей есть евреи?
– Не знаю, папа, я не спрашивал.
– А тебя не спрашивали?
– И меня не спрашивали.
Сбывшаяся мечта, Мишенька, твоей покойной бабушки, моей матери, благословенна память ее. Я прямо услышал ее мечтательный голос:
– При Ленине даже в паспорте не было графы «национальность».
Верно. То, что все народы считали великим унижением, евреи держали за счастье. Сейчас, кстати, такое же счастье – тоже не пишут. Но всякое счастье кончается, и тогда идут горькие письма в «Огонек»: «Я уже забыла, что я еврейка, а вчера на рынке…».
Это у остальных счастье – помнить, а у нас счастье – забыть.
Мишуня, словно учуял мое настроение, и, возможно, подсознательно, пытаясь понять его, сообщил, что летом читал «Дневник Анны Франк» и в полном восторге. Я вспомнил, как сам был потрясен этой же книгой в его годы. Миша начал пересказывать мне на память целые куски, и я понял, что он читал какое – то издание куда более полное, чем я в детстве.
Мы потихоньку свернули влево, и вышли из лесу на шоссе.
– Папа, а какие рок-группы ты любишь?
Я от неожиданности чуть под машину не угодил. Какие группы я люблю? Когда я в последний раз слышал… да нет, не сами группы, а хотя бы их названия? Нет, ну пацаны в ешиве, правда, кое-что слушают, так что…
– «Нирвану» люблю, «Металлику», ну еще Фреди Меркури.
– Правда? Слушай, ну у меня и папа!
– А ты?
– «Металлика» прикольная, «Нирвану» я ничего не слышал, а Фреди Меркури это «Куин», да?
– Да.
– А из наших ты что-нибудь слушаешь?
– Из ваших это – из российских?
– Ну да, из наших, из русских. «ДДТ» любишь?
Ой, как здорово, что я заезжал к родным в Нетанию, а у них Вовка как раз оказался дома!
– «ДДТ» очень люблю, особенно «Осень».
– «Что такое осень, это ветер», – почти машинально затянул Михаил Романыч.
– «… Вновь играет рваными цепями», – подхватил я.
– «Осень, долетим ли, доползем ли до рассвета.
Что же будет с Родиной и с нами?» – хором пели отец и сын, при этом отец думал о своей нынешней вечной родине, на которой льется кровь, а сын… Хотел бы отец знать, о чем сейчас думает сын.
– Но ведь «ДДТ» никакой не рок, – авторитетно заявил я, пытаясь разобрать в уже стопроцентно сгустившейся тьме, где в ней прячутся широкие пологие асфальтовые ступени-терраски, по которым лежит наш путь мимо продмага домой.
– Папа, а Цоя ты любишь?
Ладно, пока он копается в археологии нынешней эстрады, всё нормально. Хуже будет, когда перейдем к современности.
– Я признаю гениальность Цоя, но он герой не моего романа.
– Да ты что, папа! – воскликнуло дитя. – А «Перемен, мы ждем перемен»? А «Звезда по имени Солнце»?
И, не дожидаясь моего восторга, затянул:
– «А над городом плывут облака…»
Но я перебил его:
– Мишенька, мне нужны диски с русским роком. Для одного очень хорошего человека. Он задушил араба-террориста, но тот успел ударить его ножом. Игорь чуть не умер. А теперь я хочу сделать ему подарок. Пусть слушает.
– Он еврей? – спросил Мишенька.
– А что, только евреи бывают хорошими людьми?
– Я отдам все свои диски, – объявил Мишка. Потом, помолчав, спросил:
– Папа, а ты Москву любишь?
– Я ее люблю и ненавижу. Знаешь, за что я ее люблю? За то, что здесь живешь ты. А знаешь, за что ненавижу? За то, что ты живешь здесь.
– Что-то я не пойму, – задумчиво сказал он.
– А ты подумай, – посоветовал я.
Наверно мой сын наморщил лоб – в темноте не было видно. Как бы то ни было, через пару минут он объявил:
– Понял.
Мы снова помолчали, и я, нырнув в собственное детство и вынырнув, сказал:
– Когда я был немножко юнее, чем ты сейчас, мы смотрели на окна в больших домах и если полностью горел какой-нибудь вертикальный ряд окон, загадывали желание.
