Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете
За три дня до. 15 таммуза. (25 июня). 1:10
Белый, как снег на горе Хермон, стоял он с трясущимися руками все у той же стеклянной двери, не понимая, с чего это вдруг любящая жена кричит ему «Уйди отсюда!»
А вся-то вина его была в том, что во втором часу ночи вломился на кухню, куда Галка вернулась-таки на исходе моей десятой сигареты, и в тот момент, когда я рассказывал ей про Ишув, а она заворожено слушала, он не вовремя мяукнул:
– Галюся, пойдем спать.
Ох, как не к месту прозвучал сей призыв. Женщина, которую я когда-то любил, и, как выяснилось, люблю и сейчас, что, впрочем, не мешает мне любить и другую женщину, эта женщина как раз решала для себя, любит ли она, как объявила полтора часа назад, того мужчину, которого когда-то любила, и ухитряется ли при этом любить и другого мужчину.
А тот, дурак, ничего не понимал, белел и трясся и всё спрашивал:
– Галюся, в чем дело, в чем дело?
Наконец, Галка справилась с собой, вытащила у меня из синей пачки «элэм лайтс» – в былые времена она не курила и меня гоняла – чиркнула зажигалкой, несколько секунд молча парила ангелом в нимбе табачного тумана на фоне сине-черного чуть примаскированного ажурными шторками окна, а затем спокойно сказала мужу:
– Коля, выйди, пожалуйста, нам с Романом поговорить надо.
Николай пожал квадратными плечами и уплыл в сумрак прихожей, не столько разгоняемый, сколько, по-моему, сгущаемый темно-бардовой люстрочкой в форме китайского фонарика. Света, даваемого этой люстрочкой могло хватить разве что на занятия любовью. Николай немного там помаячил и исчез с глаз долой. Галка, хотя и сидела спиной к стеклянной двери, очевидно, почувствовала это, потому, что тотчас же начала обещанную беседу. Правда, начала весьма своеобразно. Подошла ко мне, склонилась, как ветвь эвкалипта где-нибудь на улице Хадеры, и приложилась к моим губам с такой впивчивостью и страстью, какой, пожалуй, не бывало в самые наши лучшие годы. Видно не шибко радует мою бывшую жену ее славянский шкаф. Я же настолько оторопел, что единственное, что успевал сделать – это выполнить указание из некрасовской “Коробочки”: «Подставляй-ка губки алые!»
Оторвавшись от меня, моя бывшая, а, возможно, и будущая, возлюбленная, сказала:
– А теперь внимательно слушай. Тебе предлагается в течение одной секунды ответить на вопрос – готов ли ты к тому, чтобы я сейчас же вот, немедленно предложила Николаю собрать вещи и навсегда покинуть сию скромную обитель при условии, что ты так же навсегда поселяешься здесь, забыв про свой Израиль, про всё, чем жил эти двенадцать лет… Чтоб ты всё отдал в жертву мне и Мише.
Передо мной возникли огромные весы, заслонившие ее глаза в тонкой оправе очков, всё ее лицо с ямочками на круглых щеках и вообще всё на свете. Перекладина этих весов металась, как коромысло на плечах пьяной колхозницы. Чаши прыгали вверх-вниз. Вспомнились строки псевдодетского стихотворения из ТЮЗовского спектакля моего детства «Тебе посвящается»:
«Ты мир не можешь заменить,
Но ведь и он тебя не может».
Я молчал. Секунда прошла.
– Секунда прошла, – прошептала Галя.
Я молчал. Прошла еще секунда. Я не сказал «нет». Но и «да» я не сказал.
– Ну, так вот, – сказала Галя. – Кровь разделилась пополам, любовь разделилась пополам. И всё решит одна песчиночка на весах.
У нее тоже были свои весы. Наверно, маленькие, аккуратные, как очки в тонкой оправе.
– Коля! – позвала она.
Вырос Николай.
– Коля, – спросила Галя. – Ты любишь Россию?
– Люблю, – недоумевая, ответил Коля.
– А уехал бы из нее?
– Ни за что.
– А евреев любишь? Только честно.
Коля честно промолчал.
– Коля… – Галкин голос задрожал. – Если я скажу, что решила уехать в Израиль. Твердо решила. Бесповоротно. Ты… ты поедешь со мной?
– Да, – ни секунды не колеблясь, ответил Николай.
Галя повернулась ко мне и сказала глазами:
– Вот видишь.
Потом обняла мужа. Нынешнего.
– Никуда мы не едем. Я пошутила.
И после паузы добавила:
– Пойдем спать.
За три дня до. 15 таммуза. (25 июня). 19:50
– Пойдем, Мишенька, погуляем.
С утра было ощущение, будто в затылке торчит очень острый и очень длинный нож, и любое движение головой вызывало очень острую и очень длительную боль. Видно, сотрясение мое вовсе не прошло, а временно затаилось, как рак у Гошки после операции. В синагогу я, естественно, не поехал, помолился в Мишкиной комнате, предварительно вытащив из нее в прихожую дешевую золоченую иконку и фарфорового ангела с громоздкими крыльями и крестом на груди. После этого Мишка с матерью весь день где-то мотались – шутка ли, завтра отъезд – а я прошелся по Старой Москве. Хороша, ничего не скажешь! В отреставрированном и выкрашенном виде она стала какой-то старинной, картинной и сказочной. А цветастая реклама, несмотря на всю свою идиотскость придает ей вид не то, что бы европейский, а, я бы сказал, нормальный. Иногда где-нибудь на Тверской или в Столешниковом я зажмуривался – вот сейчас открою глаза, и этот красивый дом с лепниной предстанет предо мной серым, обшарпанным и с надписью «Вперед, к победе коммунизма!». Но, когда глаза открывались, всё было на месте, и улыбающиеся с рекламных щитов конфетные мордочки свидетельствовали, что самый кошмарный клок человеческой истории, уроженцем которого мне довелось стать, навсегда сгроможден в запасники памяти нашего и окрестных поколений.
Метро при всем том мало изменилось. То есть вагоны вроде новые, но такие же тусклые, как и те, что были раньше. Неоновые лампы, закованные в белые пластмассовые колпаки лили мертвенный свет, словно в насмешку называемый дневным. И так же, как тогда, если не сильнее, несло перегаром. И давка такая же. И гамма ощущений, когда тебя уткнет мордой, скажем, в соединяющую пол с потолком металлическую трубу, за которую все держатся, и ты видишь уцепившиеся за нее руки – жилистую, принадлежащую явно мужику, а точнее, пролетарию лет сорока, и девичью с красными перстеньками. Но повернуть голову, чтобы увидеть хозяев этих рук, у тебя явно нет никакой возможности.
А вот – примета времени. Белый прямоугольничек – пять на десять сантиметров, приклеенный к стеклу. На нем большими буквами: «Программа безопасности улиц».
К правилам уличного движения это имело такое же отношение, как созданный нашими поселенцами в девяностые годы для борьбы с террористами «Комитет безопасности на дорогах». Под заголовком маленькими буквами было написано: «Не стань следующей жертвой». И большими – «ФАШИЗМА». Под всем этим шли детские рисунки, изображающие убитые тела, черепа и еще что-то – разобрать было невозможно. Внизу сообщался адрес в Интернете, по которому антифашистов следовало проинформировать в случае, если – тут кусок прямоугольника был заботливо оторван –
