Изгой - Алиса Бодлер
Мог ли я догадаться, что ящик с «сюрпризом» будет содержать в себе не только дополнительные материалы к общей картине, но и ответ на еще один вопрос, что я однажды адресовал рассказчику? Я интересовался его реальным прошлым, наивно предполагая, что хотя бы его часть не будет связана с мрачным наваждением, нависшим над ним черной тучей. Все оказалось намного сложнее, чем я предполагал.
В диспансере его лечили от недифференцированной шизофрении, не воспринимая ни слова из его рассказов всерьез – и в этом, как бы горько это ни звучало, не было ничего удивительного. Начало девяностых, конец столетия – тогда к любым ментальным отклонениям относились с большим подозрением, а уж шизофрении опасались как огня, словно каждый носитель этого заболевания, априори, передвигался по городу с холодным оружием и был опасен для общества. Я вспоминал реакцию доктора Константина и был не уверен в том, что что-то изменилось теперь, как бы ни старались продвинутые маркетологи убедить нас в обратном. Стигматизация по-прежнему была сильна, гораздо сильнее, чем кто-либо мог предполагать. Я мог сказать больше: теперь психические (и психологические) недуги делились в глазах нового поколения на угодно-модные и запретные к произношению вслух. К первым относилось все, от чего можно было избавиться приемом ноотропов и антидепрессантов. Под второй класс попадало то, что являлось эндогенным, – то, с чем людям приходилось существовать вопреки.
Я и сам не был лучше тех, кто боялся запретного слова.
Лишь услышав о предполагаемом диагнозе от своего врача, я взбесился и страшно обиделся, не разбираясь в контексте.
Мне было интересно, как рассматривали этот фактор изменения нейронных связей те, кто не страдал от глупых предрассудков? Приняв на веру то, что все воспоминания Джереми были правдой (а часть из них – наверняка, ведь тому существовали физические, материальные доказательства, до которых можно было дотянуться рукой), можно ли было клеймить его больным? Бесспорно, он видел детали, проверить которые не представлялось возможным. Наверняка, усугублял, находясь под неизбежным гнетом собственного мировоззрения и вложенных в него черт. Однако в большинстве своем говорил правду, и ничего поделать с этим было нельзя.
Допускали ли специалисты, что его нарушение лишь окрашивает существующие факты в яркие цвета, но не создает ничего нового? Могла ли наука допустить возможность существования повышенной эмпатии к ушедшему времени, которая и давала Оуэну возможность проживать чужой опыт, переносить его на себя крайне буквальным образом?
И если же нет, то что же, нам обоим следовало смириться с маркером «F20»[36] и запатентовать доказательства первого в мире подтвержденного случая коллективных галлюцинаций?
Теперь в том, что мистер О был готов отдать все ради своей единственной цели – обнаружить «Реймонда» (а, на самом деле, просто того, кто будет чувствовать и видеть все то же, что и он) – не было ничего удивительного. Он был не просто одинок – он был отвергнут не менее категорично, чем его предшественник. Я был уверен, что задай кто-нибудь современной миссис Бодрийяр вопрос о том, что она чувствовала, запирая сына в психиатрической клинике, старушка без зазрения совести бы ляпнула, что хотела поступить как лучше.
Но обкалывание антипсихотиком и полная изоляция – это не лучше. Это намного, намного хуже тех простых действий, что были подвластны матери в тот момент, когда ее сын все вспомнил и начал страдать. Она могла лишь соврать, что верит ему, и дать свободу действий в разумных пределах.
Судя по тому человеку, которым стал Джереми теперь, – он бы не сделал ничего крайне неадекватного. И уже тем более, не навредил бы себе в том смысле, в котором это предполагалось.
Оуэн утверждал, что никогда не оправдывал Германа, но все же слишком сильно ассоциировал себя с ним для того, чтобы иметь достаточно смелости на главное, по его мнению, признание. Ситуация, произошедшая с родителями Реймонда, была похлеще всех услышанных мною фактов вместе взятых. Контекст рокового решения Германа о самоубийстве разрастался ядовитыми корнями, сплошь сплетенными между собой. Теперь было ясно, что смерть племянника стала последней каплей. Все свои осознанные годы этот человек проживал с необъятным чувством вины и ненависти к себе.
Он окончательно сломался. Несмотря на смерть домашнего тирана, продолжал выполнять чудовищную миссию, и даже подобрал новое место для этого. По правде говоря, мне было интересно проверить ту самую «пыточную» в кладовой МёрМёр. Карта воспоминаний в моей голове масштабировалась и теперь, уже по проверенному алгоритму, требовала фактического подтверждения о существовании.
Меня можно было счесть сумасшедшим (так уже поступил доктор Константин, и после первого подобного мнения о себе я этого совсем не боялся), но теперь, когда я был посвящен в прошлое Джереми значительно глубже, каждое его слово о Бодрийярах воспринималось крайне серьезно. Вероятно, жалость к этому человеку брала верх над былым скептицизмом и привычкой придираться к словам. Где-то далеко, в глубине души, я понимал, что это полное, теперь практически безоговорочное, принятие его правды было оправданием для самого себя.
Мы были слишком похожи, и теперь я был готов это признать.
* * *
Я дожидался статуса «онлайн» на иконке профиля Джии в мессенджере так, словно она была той самой подружкой, которую я, наконец, решился пригласить на свидание, и теперь караулил ее в сети.
Руководительница появилась в приложении в половине восьмого утра. И снова, не испытывая никаких угрызений совести (Рик бы сказал, что я вообще-то давно ее потерял, и ничего в этом удивительного не было), я кликнул на значок «телефона» возле аватарки девушки.
– Боузи? – зевнула она. – Я думала, ты в это время только открываешь глаза. Как все нормальные люди.
– Э-э-э… – я замялся буквально на секунду, усиленно сдерживаясь от колкой шутки про «нормальных» людей. – Доброе утро! Я тут нашел плеер и кассеты.
– Чего? – Джия откашлялась. – Когда ты успел?
– Да вот, на ночь глядя обнаружил выгодное предложение… Вроде того.
– И был так рад, что чуть из штанов не выпрыгнул? По этой причине ты мне звонишь с утра?
– Хах, ну… – нужно было ориентироваться быстро, потому как с деловой точки зрения вел я себя действительно странно. – Почти! Я просто хочу съездить за всем этим добром прямо сейчас, чтобы не тянуть время. И поэтому буду в офисе чуть позже. Хотел спросить, окей ли это?
На несколько секунд в трубке повисла пауза.
– Дуглас, ты что, писать разучился? Я начала думать, что ночью ты случайно спалил производство и теперь боишься в этом признаться, – начальница тяжело вздохнула. – Езжай, конечно. Что
