Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете
– В Городке был теракт, – ответила девушка.
Приехали.
– Как, в самом Городке?!
Г-споди, что с Дворой? Ведь как раз сегодня она не работает. Но и дома вряд ли сидит. А значит – группа риска.
– Нет, на бензоколонке возле перекрестка.
– Есть убитые?
Спросил в надежде, что услышу – в ту секунду для меня это было бы прекраснее всех вивальдей – традиционное израильское цоканье языком, которое во всем мире означает «Жаль!», а в нашей стране просто «нет». Но смугляночка пожала плечами. У меня задрожали колени – то ли от страха за Двору, то ли от сотрясения, то ли и от того и от другого.
Зажегся зеленый свет, и я бросился бегом по «зебре», словно пытаясь перехватить тот единственный тремп , который меня сейчас помчит на перекресток Городок, где я, без сомнения, спасу истекающую кровью Двору. Но никакого тремпа не было. Вместо него справа, со стороны Кфар-Сабы, и слева, со стороны Петах-Тиквы продолжали прибывать «амбулансы». Завернув, они мчались на восток по шоссе Хаце-Шомрон.
Поднимаясь к остановке, которая по совместительству служила тремпиадой, я вытащил «пелефон» и нажал звездочку-двадцать два – радио. Но там говорили о каких-то очередных сварах, драчках, разборках и скандалах в правительстве Национального единства, а о теракте пока ни слова. Я набрал номер Двориного мобильника. Закрыт! Наверняка что-то случилось! Предчувствие проросло во мне бледной поганкой, затем распухло до размеров здоровенного мухомора и, наконец, раскрылось огромным атомным грибом. Двора! За что же это? Пусть лучше – меня!
Добежав до бетонного шатра остановки, исписанного сложением Тамары с Васей или Хаима с Орит с неизменным результатом LOVE (если они, конечно, не подогнали его под ответ), а также сообщениями о том, что «Кахане жив», «Кахане был прав» и вообще «Смерть арабам!», я развернулся на сто восемьдесят градусов и вытянул указательный палец правой руки. Точно в такой же позе передо мной стоял другой тремпист – молодой парень, явно ешиботник. Однако, приглядевшись, я обнаружил, что внешность парня, мягко говоря, неординарна. Вместо скромной черной ермолки или кокетливой вязаной кипушечки его голову покрывала, а точнее накрывала, причем до самых ушей, огромная вязаная кипища, расцвеченная перемежающимися черными и белыми квадратиками. Он был в джинсах и какой-то замызганной, хотя и гармонирующей с кипой, ковбойке, от которой видны были лишь короткие рукава, поскольку все остальное было прикрыто большим желтым то ли от рождения, то ли от пота талит - катаном из плотной материи, обрамленным черными полосами. Подчеркиваю, не то, чтобы он кутался в талит - гадоль , большое ритуальное покрывало, нет, это был обыкновенный маленький цицит , холст с дыркой для головы, только надет он был не под, а на рубашку. Пейзаж довершали длинные черные пейсы. Из рукавов ковбойки торчали бицепсы чересчур могучие для студента ешивы, если это, конечно, не эсдерник из военной ишивы Эшиват эсдер, но у тех вид всегда более подтянутый. В целом получилось нечто вроде еврейского хиппи.
Понятно, что респектабельные граждане не останавливались, чтобы подвезти его. Они вообще редко когда останавливаются с такой целью, а уж при виде такого чучела и подавно. Я же с моей тщедушностью полностью за его спиной потерялся, как и не было совсем, а с другой стороны даже не будь его – кому я нужен в ермолке, с кистями цицит , да еще на вопрос: «Куда тебе ехать?», отвечающий с русским акцентом? Вот когда восемь лет назад в Маарат-Махпела врач из Кирьят-Арбы Барух Гольдштейн расстрелял тридцать арабушек, и в ответ арабы стали бросать в машины бутылки с «коктейлем Молотова», когда по дорогам от перекрестка Яркон на восток стало опасно ездить, вот тогда двери любой машины гостеприимно распахивались перед поселенцами, которые в глазах жителей Тель-Авива или Городка выглядели кем-то вроде ковбоев в кипах. Какая-нибудь эффектная дамочка, которая в другое время ни под каким видом не согласилась бы выручить и подвезти брата по крови, спрашивала:
– Есть у тебя оружие?
– Конечно, – убежденно отвечал я.
Она облегченно улыбалась и широким жестом приглашала меня в лимузин. Однако через несколько минут начинала подозрительно косить, обнаружив, что на поясе у меня кобура не болтается, а в руках нет ничего, кроме какой-то книжки.
– А где же твое оружие? – бывало, не выдерживала она уже на подступах к Городку.
– Вот, – гордо отвечал я и демонстрировал ей молитвенник.
* * *Я взмолился Вс-вышнему, чтобы он послал мне тремп, и тотчас же перед нами затормозила маршрутка. Водитель, а возможно, и хозяин ее – мужик в черной кипе и вот с такими пейсами, судя по эмоциональности, явный хасид, призвал – я даже не подберу другого слова – посетить салон его перевозочного средства.
– Сколько жертв? – спросил я у девушки в розовых брюках, примостившейся на заднем сидении слева от меня (справа, у окна, оказался тот самый юноша в желтом талите ).
– Тридцать, – отвечала она. – Из них трое убитых, включая террориста.
– Имах шмо! – Да будет он проклят! – с чувством заключил я. При этом парень в цицит , до того смотревший в окно, слегка повернул голову в мою сторону, и во взгляде его мне почудилось легкое презрение.
– Сволочи! – воскликнул милуимник , усевшийся впереди. – Какие же они сволочи!
– Действительно! – возмущенно поддержала его красотка лет тридцати, явно «русская» репатриантка. – Чего им не хватало? Работа благодаря нам у них появилась, торговля стала развиваться, Бидию – она ткнула пальцем в сторону пыльного окна, за которым проплывала деревня, ставшая в годы перемирия с арабами центром торговли с многомиллионным оборотом – называли прообразом «Нового Ближнего Востока»…
– Уже стрельба вовсю велась, а наши продолжали ездить туда, пока их убивать не начали, – добавил милуимник .
– Государство им со дня на день должны были дать, – вставила девушка в розовых брюках. – От Иудеи, Самарии и Газы им предлагали девяносто восемь процентов…
– Ничего им не надо, – заключила репатриантка. – Устроили интифаду, – просто из ненависти. Всё разрушено – экономика, структуры. Они готовы на нищету, на смерть – свою и своих детей – только бы убивать нас.
«И не что нам не мило, кроме
Поля боя при лунном свете…»
– хотел я, было, процитировать Галича, но сообразил, что на иврите это будет звучать довольно-таки плоско.
В это время парень в цицит посмотрел на нас, скривясь, пожал плечами и сказал:
