Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
А я мужичком стал совсем непростым. Книжки читал, в городской команде ЦДА, армейской, в футбол играл защитником. На гитаре бацал – я те дам! И сейчас могу. Видал мою гитару на стене? Сам сделал. Струны только покупные. Так я с этой гитарой и зашухарил безвылазно по компашкам разным. Туда позовут – беру струмент, да иду развлекать, сюда кликнут – тоже не отказывал. Песни пел распрекрасные, от блатных до лирических, какие Лемешев пел, Вертинский. Знаешь таких? Ну, сейчас их не особо вспоминают, а такие дрозды как вы, нынешние, так вообще и не слыхали про тех любимцев народа. Да… Погулял я тогда так же бешено как и поработал. Девки вешались как игрушки на ёлку. А чего? Спортсмен, гитарист, мастер уважаемый, а сам-то метр восемьдесят ростом, мускулы как мячи. Одевался у портных в индпошиве. Не знаешь такого? Индивидуальный пошив. То есть, прямо с тебя мерки все срисовывают и шьют по последней моде то, что сам из их фотокарточек выберешь.
Ну, девок было всяких – не считал даже. Красавицы , молоденькие, розовенькие… Э-эх, мля! Зашалавился – как в болото затянула меня житуха вольная. Что хотел, то и имел. Отказов ни в чём не получал. И как-то она понеслась, жизнь, козликом. С прискоком, да с радостным блеяньем. И в марте сорок первого шарахнуло мне уже тридцать три. Жены нет, одни девки загульные кругом тебя вертятся. С родителями, да родственниками натянулись отношения. То ж я им помогал завсегда. А тут пивко, винцо, шампанское, дружки-придурки вечно пьяные, ну и девки – сучки. Домой ночевать только забегал, да и то не каждый день. Справили мне семейный день рождения, да перессорились на нём все. И со мной, и из-за меня друг с дружкой.
Тут батя мне и сказал на утро:
– Ты, – говорит,– Миха, поди-ка поживи малехо у кого из дружков-подружек. Мать видеть тебя не может спокойно. Плачет мать-то. Душу не трави нам. И сам, может, встряхнешь мозги-то. Есть ведь мозги, мать твою!
И ушел. Я собрал чемоданчик фанерный с бельём, да бритвой и одеколоном тройным, написал записку, что искать меня, если вдруг надо – у Антохи Резванова. Они знали, где мой первый дружок живет.
Погуляли мы с Антохой лихо после работы до утра почти. Я чую, что выпивать стал безмерно уже. Льётся в меня одинаково что вермут поддельный, что плодовоягодное – полная отрава, да пива по пять кружек зараз вливалось. На работе руки стали мелко подрагивать, узоры несколько раз запарывал, мимо рисованных линий промахивал. Мастер с комбината, он же и завцехом был, подошел как-то раз и тихо предложил мне поменять работу. Иди, мол, кровельщиком. Зарплата пониже, конечно, но и работы тонкой там не бывает. Не попортишь ничего. Обиделся я. Матом послал его подальше, а потом плюнул, пошел в отдел кадров, написал заявление, что увольняюсь по собственному и зарплаты с выходным пособием не надо мне. Посидели мы недельку дома у Антохи, попили вдоволь, конечно. А потом чувствуем оба: осточертело всё. Аж воротит от одного вида стакана с бормотухой. И поехали мы к его куму Димитрию на речку Вологду в поселок Чашниково. Порыбачить и душу наладить на нормальную жизнь. Жили ведь как люди когда-то.
Рыбачили от души. Погода была – хоть целуй её. Навялили рыбы, ухи объелись и местным ребятам по-над речкой косить помогали. А сами в шалаше жили. Толстые ветки от тальника под купол укрепили, тонкими обвили каркас и травой сверху заложили плотно. Дождь сильный всего раз, правда, прошел, но сквозь траву не протиснулся. Отдыхали душой, в общем. Без питья и девах. Одни. И хорошо было. Светлеть стало перед глазами. Жизнь вылезла стоящая сквозь память о загулах и пустой трате существования.
Двадцать второго июня с утра мы стояли по колено в речке возле берега и кидали донки. А сбоку от берега торчали наши удилища с поплавками мёртвыми. Не было клёва. А часов в двенадцать прискакал на коне сам Димитрий. Бледный. Растерянный. Сполз с седла, сел на берегу и тихо сказал тревожным и дрожащим голосом:
– Мужики. Война с немцами. С четырёх утра идет уже. Напали они, конечно. Но правительство сказало по радио, что наше дело правое и мы победим. Погоним немчуру таким макаром, что у них штаны трещать будут и подмётки на ходу отскакивать. Но надо ехать вам домой и сразу в военкомат. Красную Армию собирают всю по особой статье мобилизации. Вылезайте, сматывайте удочки.
Вечером мы были уже в Вологде. Зашли домой к Антохе, я забрал чемодан, отнес его к родителям и побежал в военкомат. Там на входе сидел старлей и смотрел у всех документы. Мой паспорт его ничем особо не расстроил, но он всё равно сделал кислую рожу и сказал:
– Старикам сбор в резервный полк. Иди в двадцать шестой кабинет.
– Где стариков видишь, офицер? – удивился я.– Сюда глянь.
– В паспорт глянул уже. Мне хватает. Иди, говорю, не маячь тут. Двадцать шесть – номер кабинета.
– Да ладно, – огрызнулся я. Обиделся за «старика»
В двадцать шестом было человек сорок. Взрослые мужики все до одного. Когда набрался кабинет битком, на стол поднялся маленький толстый майор с грязными петлицами и объявил, что общий сбор завтра в семь ноль-ноль на вокзале. В теплушках всем раздадут обмундирование пехотинцев и выдадут военные карточки. А билеты военные – по прибытии на место дислокации. Всем сдать паспорта и идти домой до утра. Кто опоздает утром к семи – автоматически переводится в штрафбат.
Дома батя успокоил меня:
– Это, Миха, делов у вас будет на неделю-полторы. Сравни нашу Красную Армию и немецкую. Её, Германию, и на карте почти не видно. И начальник главнокомандуюший у них – ефрейтор. Да придурок полусумасшедший причём. Гитлером вроде зовут. Сравни его с нашим Иосифом. Тьфу! Блоха паршивая! Давай, спать иди.
– Батя, в шесть разбуди на всякий… – я пошел к себе и лег, не раздеваясь.
Утром нас всех затолкали в теплушки, дали по два комплекта нижнего белья, форму: пилотку, гимнастерку, галифе, портянки и сапоги. Мне все подошло. Кроме сапог. Жали со всех сторон. Но я решил, что разносятся и пошел, хромая, в другой конец вагона за сухим пайком на три дня.
– Это куда три дня ехать-то?– спросил какой то мужик из наших. – Прямо в Германию что ли?
Все вокруг
