ESCAPE - Алиса Бодлер
– Ну… Ты знаешь, почему Германа выгнали в отдельный дом? Я читал в интернете, что из-за неадекватного поведения, но такая формулировка ничего не объясняет.
– У него было психическое расстройство, – Эндрю выкладывал подробности с ощутимой инициативностью. – Я постарался отобразить это в сценарии. В то время стигматизация подобного была в порядках нормы.
– Верно, – я кивнул. Этот вопрос был лишь затравкой. Самое сложное было впереди. – Тогда скажи, пожалуйста, а как там оказался этот мальчик?
Мужчина улыбнулся. Он не задумывался над ответом, просто открыто реагировал на мой интерес. Я понимал, что на его увлеченность таким образом реагируют редко, и был рад, что этот диалог нужен нам обоим.
– Какой-то инцидент с его родителями. То ли пропали, то ли уехали и все бросили. Их история не имеет никакого задокументированного завершения. Просто однажды единственный наследник Бодрийяров начал жить со своим дядей.
– Я понял. А про куклу… – но я не успел договорить, как Эндрю меня перебил.
– Куклу я придумал, – сказал он так, словно этот факт имел для него ключевое значение. – В то время было много подобных игрушек. Текстильные, с фарфоровой мордашкой. Просто идеальная пугалка. У нас не перфоманс,[15] а значит, ребенка-актера мы ввести не можем. Использовать просто детский голос из ниоткуда мне не хотелось. Это уже было в «Интернате». Одинаковых концепций я не пишу. Общение через куклу! Вот такого у нас еще не встречалось. И не надо гадать: «А был ли мальчик?». Вот он – тут, общается через игрушку. Вуаля, спросите сами.
Ответ был более, чем исчерпывающим, но у меня оставалась еще одна деталь пазла, которую необходимо было поставить на место.
– Эндрю, а чем закончилась эта история? – я больше не мог выдержать пронзительного взгляда сценариста. Мы говорили лишь об истории, но обстоятельства ее несчастливого конца непонятно почему причиняли мне отнюдь не метафорическую боль. – Я имею ввиду… Куда делся Герман? И что стало с Реймондом?
– Герман покончил с собой на глазах у своей матери и прислуги. Об этом было очень много новостных сводок того времени. Такой скандал в глухой деревушке! А про мальчика я ничего не знаю. Упоминаний о нем не было после смерти дяди. Может быть, его увезли подальше от этого дома, да и все? Кто его знает.
Я почувствовал, как челюсть сжимается так крепко, что в деснах ощущается пульсирующая боль.
– Он… – я сглотнул. – Что именно он сделал?
Я уже знал, но хотел убедиться наверняка.
– Кто? Герман-то? Повесился, – будничным тоном бросил Паккард, отмахиваясь от этого факта как от мухи. – Кстати, а знаешь, почему поместье прозвали МёрМёр на самом деле?
Пространство расплывалось перед глазами. Я не слышал того, о чем говорит Эндрю, не видел, как в офис вернулись Рик и Джия. Внутричерепное давление будто резко снизилось и оставило ощущение зияющей пустоты там, где еще мгновение назад было очень туго.
Художник работал над семейным портретом уже несколько часов. Маленький Рей не мог усидеть на месте, поэтому взрослым приходилось делать перерывы и обращать на него внимание. Малыш то ерзал на стуле от нетерпения, то начинал хныкать, а еще дергал бабушку за юбку и пытался поиграть с дядей. Последнее злило главу семьи больше всего.
– Герман, прекрати его отвлекать! – гаркнул отец.
– Вэл, ему всего четыре, – елейно протянул его брат. – Он не может усидеть так долго. Мы просто играем.
– Я сказал, прекратите оба!
Повышенный тон вводил ребенка в панику. После каждого вскрика отца Реймонд начинал плакать навзрыд. В этот момент так скрупулезно составленная художником, композиция из пяти человек просто распадалась. Приглашенный творец тяжело вздыхал и начинал расставлять взрослых заново. Вновь и вновь этот алгоритм повторялся, и все шло по кругу.
Я наблюдал за ними со стороны, понимая, что зерно их общего семейного взаимодействия просто отсутствовало. Что-то в этих людях было отчаянно не так – разрозненность и холод ощущались на расстоянии, и были видны даже бесплотному свидетелю, коим я и являлся.
– Валериан, прошу, не ругайся, – боязливо проговорила мать. – Рей сразу начинает плакать.
– Мэллори, это не я отвлекаю ребенка от дела.
– Вэл, она права, хватит нам ругаться, ладно? – подначивал отца мой давний сопровождающий, ныне обретший имя. – Видишь, все, я стою спокойно.
– Заткнись, Герман.
Ясность картинки, что вновь представала передо мной, в этот раз поражала. Я все еще видел лишь силуэты, но теперь они были особенно подвижны и могли говорить. Знание имен словно давало мне некую власть над видениями и особенным образом оживляло главные действующие лица.
Сейчас я чувствовал, что был знаком с ними, хоть и не понимал, как это возможно.
Я ощутил, что могу свободно передвигаться, и подошел ближе к художнику, разглядывая набросок через плечо. На секунду я остолбенел, потому что неосознанно поступил самым верным образом! Силуэты не были видны мне, но представали во всей своей подробности перед творцом. Он еще не приступил к использованию цвета и делал эскиз карандашом, но намеки на черты лиц и эмоции хорошо просматривались. Разглядеть внешность по легкому переплетению тонких линий не представлялось возможным, но образ каждого Бодрийяра был мне понятен.
Родители Реймонда стояли в центре композиции за красивым креслом с узорчатой обивкой. И мать, и отец на наброске имели строгое выражение лиц, которое несло в себе абсолютное напряжение. Перед ними сидел сын, улыбчивый и спокойный – совсем не такой юркий и суетливый, каким он был в реальной жизни. Ангелина, которую теперь я знал как бабушку Реймонда и мать братьев, стояла слева, учтиво сложив руки на длинной темно-синей юбке. Завершал композицию справа Герман, изображенный, как настоящий джентльмен, замерший в чуть более горделивой позе, чем все остальные.
Мне хотелось остаться здесь подольше. Увидеть, как художник прорабатывает детали, посмотреть, как полупустые образы наполняются красками и, наконец, становятся живыми. Но я уже ощущал холодок и замечал, что окружающая меня атмосфера начинает потихоньку расплываться. Еще несколько мгновений, и картина чьей-то неидеальной, но все же семейной жизни растворится передо мной, оставив меня наедине с вопросом, который я боялся произнести до этого:
– Почему я здесь?
Я знал, что нем для этого пространства, но говорить о том, что тебя беспокоит, было полезно, даже если ответа не предполагалось. Дымка, в которой формировались образы, становилась все гуще. Теперь я практически не различал фигур. В последний раз я посмотрел на хорошо знакомый мне силуэт и затаил дыхание.
