Юрий Шамшурин - В тайге стреляют
— Хай! — поднимая отягощенную печальными мыслями голову, подгонял Назарка понуро шагавшего быка.
Рядом, закутанная в старую, заплатанную шубу, пригорюнилась мать. Сестренки по временам высовывались из-под затрепанного одеяла, поблескивали черными любопытными глазенками. Ледяные иголки больно покусывали и щипали щеки. Младшая, Аныыс, плакала и настойчиво просила есть. Марина, нагнувшись, что-то шептала, и девочка, соглашаясь, кивала головой. Однако через минуту снова начинала требовать молока. Назарка хотел было прикрикнуть на нее, но раздумал. Аныыс маленькая и не понимает, что надо терпеть. Вон старшая и слова не вымолвит.
Пар, вылетая изо рта, красивыми узорами украсил ресницы матери и девочек. Чтобы немного согреть коченеющие ноги, Назарка часто соскакивал с саней и бежал вперед, отчаянно махая руками. Одет он был явно не по морозу. Немного отдышавшись, он подтыкал под ноги матери отвернувшуюся полу шубы, смахивал с бровей сестренок налипшие льдинки.
Скоро должна быть река. Там станок. Приятно после стольких часов пребывания на жгучем холоде вдосталь напиться горячего чаю, посидеть около пылающего камелька с трубкой в зубах. Там и табаком разжиться можно. От своего сэбэряха, наполовину смешанного с размельченной лиственничной корой, горчило во рту. Возможно, на станке кто-нибудь видел отца или что-либо слышал о нем. Вот хорошо было бы!
«Приеду, сена попрошу, быка накормлю. А то он совсем худой стал, как бы не упал, — намечал Назарка. — От реки город близко. Завтра, может, приедем. Все расскажу отцу, как Павел в камелек плевал, как Пранчика ударил, как ругал нас».
— Так ладно будет!
Васька Сыч остановился и посмотрел вокруг. Дорога в этом месте делала поворот и, перевалив пригорок, спускалась к реке. Деревья стояли вплотную к наезженной колее.
— Ты точно знаешь, что здесь поедут?
Лазутчик утвердительно кивнул. Он сам этой дорогой обогнал Назарку, долго беседовал с ним, объяснил дальнейший путь.
— Вы, — обратился Сыч к отрядникам, — цельтесь в людей. А ты, — ткнул он пальцем в грудь низенького якута, — бей по лошади, да не промахнись! С первого выстрела!
— У них не лошадь, а бык, — разомкнул первый раз челюсти лазутчик.
Голос у него был глухой, сиплый, словно произносить слова ему было трудно.
— Все едино, хоть на корове — вали одной пулей!
Повстанцы, переминаясь, выбирали места поудобнее.
Васька устроился позади, прикладывал к губам баклажку и тихонько матерился, поминая и святых и грешников.
С севера, заволакивая небо, наползали тучи. Они заслонили луну, и сразу стало темней. Светлячки на снегу потухли. Кругом было так тихо, что звенело в ушах. Поддаваясь окружающему безмолвию, люди старались ступать бесшумно, словно боялись неосторожным движением нарушить застывший покой. Слух напряжен до предела. Каждый случайный звук громким стуком отдавало в сердце. Лишь Васька, ополовинив флягу, сидел равнодушно и сонно. Он-то знал, что беспокоиться нечего. Стрелки быстренько устроили упоры для бердан и замерли.
Вот вдалеке чуть слышно заскрипели полозья. Все встрепенулись: не почудилось ли? Полозья скрипели однотонно; постепенно приближаясь, задевали за нервы.
— Едут! — облегченно вздохнул Васька. Ожидание мучительнее всего.
Повстанцы будто застыли, лишь чуть покачивались ружейные стволы. Сыч вынул маузер, спустил предохранитель. На повороте расплывчато обозначились сани. Мерный скрип нарастал. Усиливаясь, он заполнил собой весь мир. Над санями уже можно было разглядеть два темных бугорка.
— Двое караулят, остальные спят! — беззвучно выдавил из себя артомоновский адъютант и медленно поднял маузер.
Вообще Васька врал без всякого зазрения совести, подтверждал свои слова всевозможными клятвами, случаями из жизни, которых никогда не было. Но в эту минуту даже ему стоило усилия произнести несколько лживых слов.
В детстве Васька был религиозен. Но все давно уже забылось. Как осколок прошлого осталась у Васьки довольно странная религия. В трудные минуты, когда смерть заглядывала в глаза, он вспоминал, что есть бог, и искренне в него верил, молился, горячо нашептывая обрывки сохранившихся в памяти молитв. В такие минуты он давал бесчисленные обеты отслужить молебен, поставить свечу, пожертвовать нищим и увечным. И он верил своим обещаниям, но, оставшись цел и невредим, Сыч забывал клятвы, зароки и без тени смущения ругался отборным матом. Когда было спокойно, бога он забывал. Он нужен был Ваське как костыль для временно охромевшего.
Сани поравнялись с засадой.
— Спят! — облегченно определили в засаде.
Наметанный глаз стрелков начал ловить на мушки неясные силуэты.
Наступил момент, когда нервы натянулись, как тетивы на луках, и даже из полуоткрытых ртов не вылетал пар.
— Пли!
Нестройный залп полоснул по тайге. Дробясь и перекатываясь, эхо покатилось по вершинам деревьев. Раздался жалобный рев смертельно раненного животного. Без команды ударил второй залп. Затем наступила тишина. С дороги неслись последние судорожные вздохи быка. На санях не было заметно никакого движения. Лишь фигуры сидевших стали как будто пониже.
— Готово! — прыгающим голосом выкрикнул Сыч. Во рту у него было сухо, к горлу подкатывали неприятные приступы тошноты.
Повстанцы с ружьями наготове по одному выскакивали на дорогу. Васька, засунув маузер за кушак, в несколько прыжков преодолел расстояние до саней и замер в напряжении. В этот момент в разрыве между тучами появилась полная луна. На Сыча, застланные дымкой смерти, но еще с проблесками сознания, уставились глаза. Он увидел лицо старой женщины, хмель разом вышибло из головы. В ужасе Сыч отскочил от саней, хотел что-то сказать, но язык не повиновался. Запинаясь, он с усилием выдавил из себя:
— Эт-то-то о-ш-ши-бка!..
Девочки тоже были мертвы. Лазутчик приподнял еще вздрагивающее худенькое тельце. На лице его не дрогнул ни один мускул. Он накрыл убитых одеялом и первым повернул от саней.
— П-п-пшли! — махнул рукой Васька.
Повстанцы почти бегом удалялись от места расправы. Суеверные якуты бормотали заклинания, просили своего и русского бога простить им это гнусное дело и со страхом озирались, точно опасались, что убитые начнут преследовать их. Сыч немного оправился от испуга и мрачно подумал: «Страшновато, черт возьми! Глаза какие у нее... Еще ночью приснятся — и про деньги позабудешь!» Васька на ходу допил остатки спирта и почувствовал себя спокойнее. Вспомнив об обещанной награде, решил: «В городе обязательно в церковь схожу, свечку поставлю. Остальное прогулять можно. За упокой души убиенных».
