Тяжкое золото - Александр Михайлович Минченков
– Силантий, послушай: ну навалишься ты на Черныха, заразу этакую, ударишь раз-другой, а, не дай бог, калекой сделаешь, иль того хуже забьёшь до смерти. А законники тутошние тебе сразу в лоб, мол, без суда и следствию посягнул на жизнь человечью, а суд, сам знаешь каков, тот же господский, вот и сгноят тебя в тюрьме. О семье подумай, дочкино горе лучше усмири, да жену успокой как-то.
Трунов был наслышан о части чиновников из государственных инстанций наряду с тем, что они, получая жалованье из царской казны, исправно получали деньги и от золотопромышленной компании. А посему было ясно – супротив своих «кормильцев» эти чиновники не пойдут и завсегда защитят таких нехристей, как Черных.
Ведом многим случай, когда мировой судья Рейн, что из новых судебных чинов, как полгода назад появился на промыслах, с Бодайбо в Надеждинский прибыл, чтоб дело возбудить против самого главноуправляющего. И было за что – в прошлой осени совратил одну молодую девицу. Так ничего и у судьи не вышло, указали ему от властей свыше, замяли дело, и поросло оно былью. Где ж тут за правду постоишь?
Трунов замолчал, раздумывал, понимая: беда может обернуться ещё большей бедой. Сколь уж от этого Черныха баб пострадало, а ему всё нипочём. Его сторонники выгораживают, оправдывают, переводят деяния, будто с согласия бабьего. А почему? Да потому, как приближённый к Белозёрову. Вера таковым только господская всегда и во всём, а не людская. Да что там Черных. От большинства служащих, особливо холостых, бабы и девицы вопреки своей воле повсеместно на всех приисках страдают.
Вспомнилась опять Силантию дивчина Ефросинья с прииска Прокопьевского, о которой он в забое сегодня обмолвился, что три месяца назад повесилась из-за этого ненавистного Черныха. Надругался над девушкой, а она не вынесла горя и позора, в этот же день и лишила себя жизни. Рассказывали люди: отец Ефросиньи с кулаками набросился на обидчика, жалобные бумаги главному управляющему и мировому судье Хитуну писал. Только пожурили для видимости ирода, и всё тут. А жалобщика на другой стан отправили да к тому ж на более тяжёлые работы. Вот тебе и разобрались не в угоду обиженным людям. Сколь от этого бобыля Черныха баб пострадало. А сколь конфликтов разных с рабочими по нормам неправедным и обмерам выработки, всё в защиту чиновников и служащих покрывается, а им с рук сходит. Кто ж Черныха стряхнёт, коли сам он ближняя рука белозёровская. К Самохвалову тоже с челобитной не пойдёшь, от этого самодура никто ещё сострадания не получал, к тому ж рангом ниже начальника этого. Так что куда ни крути, всё одно правду не сыщешь.
– Да какой же это человек, какой он человек после этого?! Изверг, а не человек! Ну как жить-то, Фёдор?! – воскликнул Силантий и зло отбросил палку в сторону. – Как?!
Фёдор положил руку на плечо Трунова и тихо произнёс:
– Пошли, Силантий, в барак. Твоя Елизавета уж с ума, поди, сходит. Думает, не вернёшься. Пошли, стисни зубы, больше о жизни размышляй…
– Да разве ж это жизнь, Фёдор? Разве это жизнь?! Сколь про энту жизнь уж думаю, голова пухнет, а она вона, что со мной выворачивает! – не унимался Трунов.
– Придёт время, гневом Божьим иль людским отольются им слёзы нашенские.
– Ой, не верится мне, Фёдор, что когда-нибудь ответят власти за горе людское, ой, как не верится… – тяжело вздохнул Силантий.
Замкнулся в себе после этого случая Трунов, в душе горький комок вынашивал. Неохотно вступал в разговоры с людьми первое время, только с Угрюмовым лишь доверительно больше и общался. Острее стал видеть и воспринимать Трунов невзгоды рабочего люда, всё больше ощущал на себе неуютную атмосферу бесправия и вседозволенность властей местных, нетерпимость к окружающему беспределу в душе нарастала ото дня ко дню.
Но больше всего затаил в себе Силантий злобу на Черныха, острой занозой ощущал внутри себя горькую обиду, смотреть на него не мог. При случае увидевши его, уж больно сдерживал себя, чтоб не налететь на обидчика. От бессилия отомстить, желваки лишь на скулах нервно двигались да кулаки сжимались. Как могли, успокоили Труновы свою Маришку. Перешла работать она вскоре прачкой в помощь матери, место освободилось подле неё – умерла женщина, что работала вместе с Елизаветой.
Елизавета по-своему перенесла горе дочкино, душа ныла от неправедности, но виду не подавала. Отвлекала чем-либо Маришку, голубила её, успокаивала.
Понимал рабочий народ кручину Труновых, с жалостью поначалу глядели на них, да только помочь ничем не могли, а спустя время и забвению предалось горе чужое. Своих напастей у каждого хоть отбавляй, куда ни ступи, всё одно меньше не становится.
Только мать с отцом забыть не могут, как над дочкой надругались, словно камень на плечи, взвалили печаль свою. А ещё чаще всплывает картина того злополучного дня у Маришки. Да разве такое забудешь.
Заканчивала уже Маришка в конторе прибираться, на улице половики повытряхивала. Вечер на дворе, безлюдно кругом, потому как люди со своими делами в казармах копошились, а кто и ко сну отошёл. В конторе тоже пусто, давно уж служащие покинули кабинеты, ничто не мешает уборке. Управляющий Самохвалов тоже кабинет свой покинул. Только один Черных, по делам служебным прибывший на прииск, засиделся в кабинете управляющего, какие-то бумаги перебирает, что-то пишет. Не обременён семьёй человек, вот и работает иногда вечерами – должность, вероятно, обязывает, всё ж значимый он человек на золотопромышленных промыслах. Дошла очередь до уборки и кабинета управляющего. Заглянула Маришка в помещение, разрешение спросила, и начала пыль вытирать на полках, за полы принялась.
Знала Маришка в лицо этого чиновника, не раз он бывал в конторе, слышала, как его величают, примечала некоторых конторских служащих, заискивающих перед ним. В возрасте солидном человек, но крепыш, словно дуб. Ростом среднего будет, в плечах широк, небольшие усы с бородкой, волосы на голове чуть с проседью, глаза карие и выразительные, словно и не знали своих преклонных лет.
Бросил Черных случайный взгляд, как девица, задрав подол полы моет. Приглянулись ему молоденькие девичьи прелести, что выше колен да на груди просматриваются, отчего бумаги на столе от себя чуть отодвинул.
«Ну, чем не невеста? Надо же, средь бедноты и такая красота растёт, словно барышня городская…» – отметил про себя Черных, и кровь в голову ударила.
– Как зовут-то
