Пэм Муньос Райан - Эсперанса
Мама упала без чувств.
Бабушка и Гортензия бросились к ней.
Эсперанса почувствовала, как сердце разрывается у нее в груди. Из ее горла вырвался звук, сначала негромкий, который вырос в страшный крик, крик ужаса и боли. Девочка упала на колени и почувствовала, как тонет в темной бездне отчаянья.
Папайи
Эти утренние песни царь Давид пел всем хорошеньким девушкам; мы поем их тебе.
Эсперанса услышала пение. Отец и другие мужчины стояли под ее окном. Их голоса, чистые и мелодичные, плыли в утреннем воздухе. Еще не пробудившись ото сна, она улыбнулась, вспомнив, что сегодня – ее день рождения. «Надо встать и послать папе воздушный поцелуй», – подумала Эсперанса. Но когда она открыла глаза, то поняла, что лежит в постели родителей, на папином месте, которое все еще хранило его запах, а пение ей всего лишь приснилось. Почему она не спала у себя в комнате? События прошлой ночи всплыли у нее в голове и вернули девочку к действительности. Улыбка исчезла с ее лица, сердце сжалось – боль заполнила ее целиком, вытеснив малейшие остатки радостного чувства.
Папа и вакерос попали в засаду и были убиты, когда чинили ограждение в самой дальней части ранчо. Бандиты забрали их сапоги, седла и лошадей. Они взяли даже вяленое мясо, которое папа прятал в карманах для Эсперансы.
Эсперанса встала с постели и накинула на плечи шаль. Она показалась девочке тяжелее обычного. Может быть, из-за пряжи? Или тяжесть была в ее душе? Она спустилась вниз, в самую большую комнату, la sala. Дом был пуст и безмолвен. Где же все? Потом она вспомнила, что бабушка и Альфонсо повезли маму к священнику. Не успела она позвать Гортензию, как в дверь постучали.
– Кто там? – спросила Гортензия из-за двери.
– Это сеньор Родригес. Я принес папайи.
Эсперанса открыла дверь. На пороге стоял отец Марисоль, держа шляпу в руках. Рядом с ним был большой ящик, полный плодов папайи.
– Твой отец заказал их для праздника. Я было понес их прямо на кухню, но там никого нет.
Она смотрела на человека, который знал папу с самого детства, а потом перевела взгляд на зеленые папайи, которые почти созрели и начали желтеть. Эсперанса знала, почему папа их заказал: больше всего она любила салат из папайи, кокосов и лайма. Гортензия готовила это блюдо на ее день рождения каждый год.
На лице девочки отразилось страдание.
– Сеньор, – сказала она, с трудом сдерживая слезы, – разве вы не знаете? Мой… мой папа умер.
Сеньор Родригес смотрел на нее, ничего не понимая.
– Что произошло, дитя мое? – спросил он наконец.
Она глубоко вздохнула. Сеньор Родригес выслушал ее рассказ, и его лицо исказилось от горя. Он покачал головой и тяжело опустился на скамейку, стоявшую во дворе. Она почувствовала, будто находится в чужом теле, наблюдает за всем со стороны и ничем не может помочь.
Гортензия вышла из дома и обняла Эсперансу. Она кивнула сеньору Родригесу, а затем проводила девочку наверх в спальню.
– Он заказал па… папайи, – всхлипывала Эсперанса.
– Я знаю, – прошептала Гортензия. Она села рядом с Эсперансой на постель, обняла ее и принялась укачивать как малое дитя. – Я знаю.
Молитвы, церковные службы и похороны продолжались три дня. Люди, которых Эсперанса никогда прежде не видела, приезжали на ранчо чтобы выразить свои соболезнования. Они привезли так много еды, что можно было бы прокормить десяток семей, и столько цветов, что от их запаха у всех начала болеть голова. В конце концов Гортензии пришлось выставить букеты на улицу.
Несколько раз приезжала Марисоль с родителями, сеньором и сеньорой Родригес. На глазах у взрослых, принимая соболезнования Марисоль, Эсперанса копировала утонченные манеры мамы. Но как только стало возможно, девочки попросили разрешения выйти, поднялись в комнату Эсперансы, сели на ее кровать, взялись за руки и горько заплакали.
Дом был полон посетителей, и их вежливые тихие голоса сливались в неясное жужжание. Мама была ко всем внимательна и со всеми радушна, как будто ее главной задачей было развлечь гостей. Вечером дом опустел. Теперь, когда по комнатам не разносился радостный голос отца, они казались слишком большими, и гулкое эхо шагов только усиливало печаль обитателей дома. Абуэлита каждую ночь сидела у маминой постели и гладила ее по голове, пока та не засыпала, а после этого бабушка садилась с другой стороны и так же успокаивала Эсперансу. Но вскоре девочка просыпалась от едва слышного маминого плача – или ее плач будил маму. И тогда они сидели обнявшись до самого утра.
Эсперанса не хотела открывать подарки. Глядя на них, девочка каждый раз представляла, какой прекрасный праздник мог бы у нее быть. В конце концов как-то утром мама настояла, чтобы она посмотрела, что ей подарили:
– Папе бы этого хотелось.
Бабушка протягивала Эсперансе подарок за подарком, и она механически открывала коробки и пакеты и складывала на стол их содержимое. Белый кошелек с четками для воскресной службы от Марисоль, нитка голубых бус от Читы, книга «Дон Кихот» от бабушки, красивый вышитый шарф от мамы. Наконец, Эсперанса открыла коробку, в которой должна была лежать кукла. Она не могла избавиться от мысли, что это последний подарок от папы.
Дрожащими руками она сняла крышку и заглянула внутрь. На кукле было чудесное платье из белого батиста, черные волосы покрывала белоснежная кружевная мантилья. Огромные глаза задумчиво смотрели на Эсперансу с фарфорового личика.
– Ах, она похожа на ангела! – сказала бабушка, вытаскивая платок из рукава и вытирая глаза. Мама ничего не сказала, только протянула руку и дотронулась до кукольного лица.
Эсперанса не могла говорить. Ее сердце разрывалось от боли. Она прижала куклу к груди и вышла из комнаты, забыв про другие подарки.
Дядя Луис и дядя Марко приходили каждый день, сидели в папином кабинете и «заботились о семейном бизнесе». Сначала они оставались только на несколько часов, но скоро их «забота» стала разрастаться, словно тыква в огороде Альфонсо – ее гигантские листья хищно раскинулись вокруг мешая другим растениям; дяди стали проводить у них каждый день, пока не темнело, завтракая обедая и ужиная на их ранчо. Эсперанса знала что маме нелегко давалось их постоянное присутствие.
Наконец пришел нотариус зачитать завещание. Мама, Эсперанса и бабушка были в черных платьях, как полагалось. В кабинет вошли дяди. Немного громче, чем следовало, дядя Луис сказал:
– Рамона, горе вам не к лицу. Надеюсь, вы не будете носить черное весь год!