Гоп-стоп, битте! - Хлусевич Георгий
— А когда ты его за ноги схватил, он же мог выстрелить.
— В том-то и дело, что не мог. В процессе падения мог, конечно, пальнуть и, упав, свободно мог бы разрядить в нас пистолет, но вначале он обязательно должен был попытаться удержаться на ногах. Это физиология. Рефлекс. Это на уровне подкорки. На уровне подсознания. Когда человека резко дергают за ноги, единственное движение, на которое он способен в такой момент, — это балансирование руками в попытке удержаться от падения. Это закон, не имеющий исключений. Тут главное — не дать ему возможности освободить из захвата хотя бы одну ногу. Не случайно борцы любого стиля… да кому я это рассказываю? Ты знаешь это лучше меня. Не случайно борцы дают противнику плечи, локти, даже голову, но шею и ноги — никогда. Этот кретин не сообразил, что физически здоровый мужик, лежащий у его ног, гораздо опаснее противника, стоящего вертикально, принявшего боевую стойку. Не понял и, выражаясь вашим борцовским языком, дал мне возможность «пройти в ноги». И как только он раскинул рученьки для баланса, позабыв о пальце на курке, вот тут ты его и припечатал. Молодчина! Я слышал снизу, как у него чердак загудел. Хорошо, что тебе молоток на правую руку прикрутили. Однако я запьянел. Почему я так быстро пьянею? Уже спрашивал? Значит, действительно запьянел.
— А ты, князь, поспи немножко. Ехать еще далеко.
Князь прилег и закрыл глаза.
* * *Поблескивая на весеннем солнце новеньким лаком, оранжевый «жигуленок» резво катил по Тюкалинскому тракту.
После Соликамска пошло без приключений. Они так выгодно продали товар в Свердловске и Красноярске, что рискнули вернуться в Пермь. Снова закупились и еще раз доставили товар поездом в Красноярск.
Купили на рынке машину вскладчину. Смотались в Тюмень к бывшему сослуживцу, ныне начальнику ГАИ, за водительскими правами для Михаэля и гнали теперь своим ходом домой без продыха, сменяя друг друга за рулем.
У Михаэля не было доверенности на автомобиль, поэтому он вел машину ночью, а князь Мышкин — днем.
— Ну вот, Михаэль, считай, мы дома. Пятьдесят километров осталось. Подъезжаем к любинскому посту ГАИ, а там ребята серьезные. Звери. Бдят как чекисты. Даже ночью не дремлют. Могут машину обшмонать. Транзитные номера всегда под подозрением.
— За деньги боишься?
— За пушку под сиденьем боюсь. Старайся не смотреть в их сторону. Они как волки — не любят, когда в глаза. Вперед смотри.
Почти миновали кольцевую. Осталось метров пять до прямой трассы на Омск.
Князь Мышкин показал правый поворот и увидел боковым зрением, как постовой махнул жезлом.
Подошел. Представился. Двинул лицом слева направо и чуточку вверх, указывая подбородком на машину.
— Новье? — Вопрос и утверждение в одном слове.
— Две тысячи было на спидометре.
— Значит, новье. Водительское удостоверение и документы на машину.
Изучал внимательно и долго. Не отрываясь от чтения, махнул, не глядя, проезжающему мимо грузовику. Водитель послушно прижался к металлическому ограждению и заглушил мотор.
— Не понял? — Сложил вдвое договор купли-продажи, но не вернул. — Купили в Красноярске, а едете из Тюкалы.
— К теще в Усть-Ишим заезжал.
— На блины?
Вернул документы и не торопясь пошел к грузовику. Сделал несколько шагов. Остановился. Точно знал, что смотрят в спину. Выдержал паузу. Повернулся и направился к машине.
Екнуло сердце у обоих. Застучал в волнении носком ботинка Михаэль. Князь Мышкин наклонился к бардачку, как будто укладывая документы, шепнул, чуть слышно: «Keine Angst»[35].
Постовой хотел наклониться к окошечку, но решил, что, наклонившись, утратит какую-то часть значимости. Повел властно жезлом, сказал, глядя мимо:
— Долго на транзитных не раскатывайтесь.
— Завтра же встану на учет.
Тихонько отъехали. Переглянулись.
— Ой, наса, наса, наса, — облегченно выдохнул князь Мышкин и надавил на газ.
Когда стрелка спидометра завалилась за сто сорок, сбавил обороты, уселся поудобней, спросил, не поворачивая головы:
— Как бы ты назвал нашу машину?
— Гельмут. У деда есть оранжевый BMW. Он называет его Гельмутом.
— Почему?
— Потому что у него работает огненно-рыжий конюх Гельмут.
— Дед — дальтоник?
— Дальтоник? Да он лучше меня цвета различает. У Гельмута шевелюра, как апельсин.
— Я должен это обдумать.
Михаэль откинул сиденье и прикрыл глаза. Легким облачком неспешно поплыли мысли, не мешая погружению в дремотную сладость.
Очень хотелось думать о заветном, о Любе. Приятнее всего было думать о Любе, она всегда незримо присутствовала рядом, но страшно было задумываться о будущем, и он прогнал эти мысли прочь. Он не мог поступить по отношению к ней непорядочно, а как поступить достойно, если она беременна, он тоже не знал. Может ли человек, живущий под чужим именем, позволить себе радость отцовства? Радость позволить может, а взять на себя ответственность за воспитание ребенка — нет. Его в любую минуту могут разоблачить — и с чем в таком случае останется Люба?
Лучше всего отвлекал от невеселых мыслей привычный уже сравнительный анализ, и Михаэль стал размышлять о том, что немецкий полицейский не имеет права без причины останавливать автомобиль для досмотра. А причин может быть сколько? Михаэль подумал и остановился на трех. Страж порядка имеет право остановить машину, если:
а) машина числится в угоне,
б) в машине едут преступники,
в) водитель грубо нарушил правила дорожного движения.
Четвертого не дано. И никакой письменной доверенности для управления автомобилем не требуется, если хозяин доверил тебе руль.
Он думал о том, что немецкий бюрократизм печально известен и отвратителен, но строго ограничен жесткими рамками инструкций, запрещающих параграфов и формуляров. Русский бюрократизм не ограничен ничем, поэтому он гораздо страшнее. Слово «страшнее» показалось Михаэлю неверным. Русский бюрократизм предпочтительнее, потому что у русского бюрократа встречается подобие души и его можно уговорить, разжалобить, подкупить. Немецкий — никогда.
Он покатал на языке аналоги и остановился на недавно услышанном слове «беспредел». Получилось: «Русский бюрократизм гораздо беспредельнее». Фраза отдавала уголовным душком, но по смыслу казалась точнее первого варианта.
— Самыми проблемными делами, а я имею в виду судебный процесс, — начал князь Мышкин, не обращая внимания на закрытые глаза Михаэля, — я считаю дела, связанные с доказательством литературного плагиата.
Михаэль не обиделся на беспардонное вмешательство в его полусонный мыслительный процесс. Он стал слушать вполуха, даже не стараясь предвосхитить конечный результат размышлений.
Ни разу за все время знакомства он так и не смог хотя бы приблизительно угадать ход мысли князя Мышкина. Ненормально сложный для обычного восприятия ум князя Мышкина исключал предсказуемость.
«Почему мы не договорились с Леной о конкретной сумме или ее проценте с выручки? Дать мало — обидим. Дадим много — окажемся в проигрыше сами. Складывается впечатление, что русские стесняются говорить о деньгах, находясь в приятельских отношениях. Конечно, стесняются, а зря. Есть же у них пословица: дружба дружбой, а табачок врозь. Очень правильно сказано, и, если не следовать народной рекомендации, конфликт неизбежен. Впрочем, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Пусть князь сам решает, сколько ей причитается».
— Помнишь, Михаэль, в «Трех товарищах» Матильду Штосс?
— А как же! Беззащитная вдова весом девяносто килограмм вылакала лучший коньяк у Отто Кестера, а потом ходила по мастерской с грацией бегемота и пела песню о верном гусаре.
— Обратил внимание на невероятную для немца снисходительность по отношению к нетрезвой работнице?
— Не обратил. Немцы — латентные пьяницы и поэтому не считают алкоголиков злодеями. На немецких предприятиях стоят автоматы по продаже пива. Я знаю многих законченных пивных алкоголиков, но у них, в отличие от русских, есть внутренние тормоза или, если угодно, ферантвортлихкяйт[36]. Поэтому они не выпивают по дюжине бутылок пива за короткий промежуток времени, как это сделал бы русский, не бьют, захмелев, друг другу морды, не кричат: «Вася, ты меня уважаешь?» — а, находясь в состоянии перманентного легкого подпития, выпивают такое же количество пойла, но не сразу, а подмолаживаются по бутылке каждые два часа и таким образом благополучно дорабатывают до пенсии. До тех пор, пока пьяницы могут хорошо справляться со своими обязанностями, в Германии им гарантирована кутузовская снисходительность.
