Григорий Карев - Твой сын, Одесса
Яша рассказал Лене свой замысел. Она немного струхнула, но взяла себя в руки:
— Мне с тобой, Капитан, ничего не страшно. Кроме тебя, у меня теперь никого нет.
— Не надо паники, Ли, — подбадривал ее Яша. — Придет время, и Фимка будет снами.
— Нет, — вздохнула Лена. — Фимка погиб, катакомб он не вынесет. Теперь ты у меня один, Капитан.
Яша несмело погладил льняные мягкие волосы. Хотелось сказать ей что-то ласковое, что-то такое, чтобы она перестала грустить, чтобы рассмеялась так, как она смеялась при Фимке. Но Яша никогда не говорил девчонкам ласковых слов, не знал, как их говорят, и поэтому только прикасался кончиками пальцев к ее волосам и краснел, краснел, как на первом школьном экзамене. Молчание становилось тягостным, и он решился нарушить его.
— Ну, так пойдем к Латкину?
— Латкин? Откуда он, этот Латкин? Не тот ли это Латкин, что был директором детского дома?
— Какого детского дома?
— Я ж тебе рассказывала, что после смерти отца мать отдала меня в детский дом.
— В Одессу?
— Да. Я была два года. Потом мама поправилась и снова забрала меня к себе в Москву. О Латкине говорили, что он был деникинским офицером… Но…
— Что, но…?
— Но мы любили его. Он был ласков и заботлив.
…Облавами и погромами оккупанты загнали обывателей в темнушки холодных квартир. Жилые кварталы опустели — тот, кто не успел эвакуироваться или уйти в село, не был угнан в гетто или арестован, боялся показаться на улице. Мрачно качались окоченевшие деревья. Угрюмо бродили патрули. Жуткую, настороженную тишину изредка нарушали только пронзительные сигналы бешено мчащихся грузовиков с солдатами да вопли, доносившиеся из домов, где шли облавы.
Только в самом центре, на Дерибасовской, — людно и шумно. Вся уголовщина, выпущенная из тюрем, вся нечисть и старорежимное отребье, десятилетиями ждавшее «конца Советов», все подонки — пропойцы, босяки и сутенеры, карманные воры и спекулянты — сползлись сюда в поисках легкой добычи и дешевых удовольствий, смешались с приехавшими из Румынии дельцами, коммерсантами, авантюристами, мародерами и перекупщиками награбленного, кружились, как осы вокруг гнили, у гостиниц, ресторанов, бодег и офицерских притонов, торговали порнографическими открытками, самодельными картами и календарями, снотворным, морфием, кокаином, духами, совестью и достоинством, ржали, хихикали, подобострастно улыбались нарумяненным румынским офицерам и надменным чиновникам, заискивающе лепетали любезности румынским сестрам милосердия, одетым в короткие шубки и повязанным газовыми шарфиками, из-под которых просвечивали белые косынки с красным крестом. Немецкая, французская, румынская, итальянская, русская и украинская речь, изысканно чистая и до неузнаваемости исковерканная, смешанная с одесским жаргоном, сплетались в один непостижимый гомон. Среди этого сонмища шмыгали разбитные лоточники-подростки в отцовских картузах и маминых кофтах и, коверкая чужие, незнакомые слова, упрашивали военных и штатских румын:
— Повтым, домнауле, а кумпара тутун. Пожалуйста, господин, купите табак.
— Дуте ла дракуле, гемана! Пошел к черту, босяк! — спесиво бросал оккупант и проплывал мимо.
Один из таких лоточников чуть не сбил Яшу с ног у входа в бодегу Латкина.
— Кавалер, купите сигареты! Ароматные, румынские, болгарские! Хотите пачкой, хотите на россыпь: лея штучка, три леи кучка, в кучке три штучки… Капитан, — прошептал Чиков в самое лицо, — он здесь.
— Поди прочь! — нарочито развязно отмахнулся Яша. — Не видишь, с дамой иду.
Сразу за дверью пахнуло пряным теплом, сытной пищей, вином, табачным дымом, оглушило пьяным шумом, звоном посуды, разноязыким говором, ударило в глаза сиянием люстр, стекла, надраенной меди, полированного дерева. Прямо против входа широкая стойка буфета, за которой громоздились полки с бутылками и закусками на тонких тарелках. Налево — дверь, должно быть, в кухню, и вешалка: ряды зеленых, серых, темно-желтых и черных шинелей. Направо — просторный, доверху набитый дымом и гоготом зал.
— Нам к господину Латкину, — с достоинством кинул Яша огромному чернобородому, сверкающему золотой канителью швейцару.
— Всеволод Ипатыч, к вам! — возгласил чернобородый.
Из-за стойки вышел высокий, подтянутый, длиннолицый, бритоголовый мужчина в пенсне и белой накрахмаленной куртке:
— Чем могу? — чуть наклонил голову.
— Мы по объявлению… — спокойно начал Яша.
— Не понимаю, — еще ниже склонилось холеное лицо.
— Вот она хочет поступить официанткой.
В это время к стойке подошла одетая, как танцовщица из кордебалета, девушка с разносом, постучала вилкой о пустую бутылку.
— Минутку. Присядьте вон там, — показал он рукой на плюшевый диванчик возле вешалки и, резко повернувшись, ушел за стойку.
— Он, — прошептала Лена. — Никогда бы на подумала.
Яша, сколько ни всматривался в сизый табачный дым зала, так и не смог разглядеть ни одного знакомого лица.
— Итак?.. — подошел снова бритоголовый. Яша и Лена встали.
— Мы прочитали объявление, что вашему ресторану требуются молодые официантки.
— Красивые, — поправил бритоголовый.
— Всеволод Ипатьевич, вы меня не узнали? Я — Леночка Бомм, — чуть слышно сказала Лена.
Он снял свое великолепное пенсне, протер безукоризненно чистым платком. Глянул на Лену усталыми, как у старой лошади, глазами:
— Я вас не знаю, девочка. Вы меня — тоже.
— Ну как же, Всеволод Ипатьевич…
— Я вас не знаю, девочка, — повторил Латкин, внимательно оглядывая ее с ног до головы.
Надел пенсне.
— И в официантки вы не годитесь.
— Всеволод Ипатьевич, мне надо, — жалобно попросила Лена. — Примите, я все-все буду… буду стараться.
— Господин Латкин, — вмешался Яша, — у нее умерла бабушка, и сама она умирает с голоду, нигде не может устроиться…
— Нельзя, — решительно и холодно отрезал Латкин. — Ни одна воспитанница детдома в «Южной ночи» работать не будет. Здесь надо не только подавать, но и обслуживать господ… Вы понимаете?
— Понимаю, — бледнея, ответила Лена. — Примите меня.
— Разговор окончен, господа, — слегка поклонился Латкин.
Яша и Лена стояли в нерешительности.
— Вы голодны? — вдруг обернулся к ним Латкин, направившийся было к буфету. — У входа освободился столик. Можете зайти, заказать себе пива и жареную скумбрию. Только снимите пальто.
Он подошел вплотную и сунул Яше в руку несколько смятых бумажек.
Не успели присесть — к столику подошла официантка. Убрала лишние стулья, поставила на стол тарелку хлеба, крупно нарезанную ветчину, скумбрию, глиняный кувшин с пивом. Яша хотел сразу же расплатиться, но она презрительно повела густо накрашенными бровями:
