Старуха - Михаил Широкий
Весь этот вечер, после отъезда родителей, Миша был сам не свой. Бродил по квартире из комнаты в комнату, из угла в угол, не находя себе места. Что-то невнятно бормотал или просто беззвучно двигал губами. Нервы его были натянуты как струны. Он вздрагивал от малейшего скрипа или доносившегося с улицы шума. Порой резко останавливался и с опаской оглядывался кругом, будто услышав или заметив краем глаза что-то непонятное и тревожащее. И только удостоверившись, что всё спокойно и ничто вроде бы не угрожает ему, продолжал своё бесцельное блуждание, напоминавшее метания запертого в клетке зверя.
В собственном доме он не ощущал себя в безопасности. Ему чудилось, что угроза подстерегает его где-то рядом. Что она притаилась у него под боком и ждёт лишь подходящего момента, чтобы обнаружить себя и предстать перед ним во всей своей беспредельной, неописуемой жути, парализующей силы, волю и разум жертвы. И он чувствовал, что в какой-то мере это уже произошло. Предполагаемая, воображаемая, возможно, не существующая вовсе опасность ещё не явила ему себя, даже смутно, ни малейшим намёком не дала знать о себе, а он уже, заранее, был сломлен, подавлен и готов сдаться без борьбы. Его воля, и без того (он не обманывался на этот счёт) не очень сильная, была поколеблена, силы, моральные и частично физические, надорваны, рассудок помутнён и расстроен. И если бы он увидел или услышал сейчас нечто подобное тому, чему он был свидетелем вчера и позавчера, у него, скорее всего, попросту разорвалось бы сердце.
Чтобы в самом деле не случилось чего-то такого, не в силах выдерживать этого всё нараставшего душевного напряжения, он надумал было отправиться в гости к Димону или пригласить его к себе. Вдвоём-то всё-таки не так страшно. Тем более что Миша не сомневался, что товарищ, невзирая на свою кажущуюся твёрдость и хладнокровие, переживает сейчас то же самое, что и он, терзается теми же страхами, точно так же находится на пределе.
Однако, подумав и поколебавшись, он в итоге не пошёл к другу. Что-то остановило его в последний момент. Может быть, какие-то остатки мужества – сильно потрёпанного, изодранного в клочья за минувшие два дня. И чувства собственного достоинства, истрепавшегося и измятого в не меньшей степени.
Вместо того чтобы позвонить приятелю и скоротать вечер в компании, он, тяжко вздохнув и в очередной раз пробурчав что-то, побрёл на кухню. Несмотря на то что он почти ничего не ел сегодня, аппетита у него не было и мысль об ужине даже не пришла ему в голову. Он равнодушно скользнул взглядом по приготовленной для него, давно остывшей пище и, немного помедлив, направился к приоткрытому окну. Распахнув его настежь, опёрся локтями на подоконник и выглянул наружу.
Двор был наполнен густой тьмой. Чуть рассеивали её горевшие окна окрестных домов и фонари возле подъездов, а также отблески уличного освещения, проникавшие во двор через широкие промежутки между домами. Одно из таких бледных световых пятен распростёрлось по земле чуть в стороне от Мишиного окна, достигая невысоких заборов, огораживавших палисадники, и утопая в царившей там, под сенью пышной, понемногу увядавшей зелени, непроницаемой тьме. Матовые, с лёгким голубоватым оттенком отсветы угадывались и в отдалении, там, где находился старухин дом, на крыше которого стоял прожектор, освещавший стройплощадку. Но в ту сторону Миша старался не смотреть. Именно там произошли события, о которых он меньше всего хотел думать, о которых желал бы забыть, если бы только это было возможно.
Ему показалось поначалу, что во дворе пусто. Не было слышно никаких живых звуков. Тишину нарушали лишь всё реже раздававшийся гул проезжавших по соседней улице машин и мерный шум листвы, колеблемой время от времени налетавшим лёгким ветерком, приятно холодившим Мишино лицо. Он не без удовольствия вслушивался в этот плавный, напоминавший монотонный шёпот шелест, и ему начинало казаться, что это и вправду чей-то частый, невразумительный говор, в котором спустя какое-то время он стал как будто разбирать отдельные, едва уловимые слова и обрывки фраз.
А ещё немного погодя, прислушавшись как следует, он понял, что это не шелест, а вплетавшиеся в него и сливавшиеся с ним голоса двух человек. Мужской и женский. Из глубины палисадника, оттуда, где стояла невидимая в темноте лавочка, доносился то замиравший ненадолго, то опять возобновлявшийся разговор, перемежавшийся приглушёнными смешками и поцелуями. Звуков последних, если они и были, Миша, разумеется, не мог расслышать, но он не сомневался, что время от времени повторявшиеся длительные паузы в беседе – это те моменты, когда говорившие от слов переходили к делу. Да и чем ещё могла заниматься уединившаяся в темноте влюблённая парочка?
Он подумал было, что это кто-нибудь из его приятелей решил пообщаться наедине со своей подружкой. Но голоса, как он вскоре с изрядной долей вероятности определил, были незнакомые. Скорее всего, неизвестные парень и девушка просто проходили мимо и вздумали посидеть в укромном, скрытом тьмой местечке, где никто не мог побеспокоить их и нарушить их соблазнительный тет-а-тет. И услышать и распознать их присутствие здесь мог разве что человек, от нечего делать, а вернее, по гораздо более серьёзной и малоприятной причине высунувшийся поздним вечером в окно и с завистью прислушивавшийся к смутным звукам чужого счастья.
Да, именно с завистью. Послушав некоторое время вырывавшиеся из мрака шёпот, смех и звуки поцелуев, издававшиеся какими-то, вероятнее всего, совершенно незнакомыми ему людьми, он почувствовал вдруг, что это отчего-то задевает, волнует и расстраивает его. И немедленно ответил себе, почему. Или, вернее, представил на месте резвившейся, наслаждавшейся друг другом парочки другую пару. Себя самого и её. Ариадну. Ведь, сложись всё по-другому, оцени она его чувства, ответь она на его ухаживания, пойди она навстречу его желаниям, или, точнее, если бы она испытывала те же чувства и желания, что и он, – они могли бы сидеть сейчас на этой лавочке, в нежном, мягко обволакивающем сумраке, не видимые и не слышимые никем на свете, ни в ком и ни в чём не нуждающиеся, кроме друг друга.
Но не вышло. Не сложилось. Все его усилия и старания остались втуне. Все стремления и позывы разбились вдребезги, натолкнувшись на глухую, непробиваемую стену. Его чувство оказалось неразделённым и безответным. И если Ариадна вот примерно так же сидит теперь где-то под покровом вечерней тьмы, то уже не с ним. А с тем, кого выбрала она сама.
