Старуха - Михаил Широкий
Зная всё это, родители крайне неохотно и лишь когда не было иного выхода оставляли Мишу дома одного. И их немало подивила его реакция на их отъезд в этот раз: он не только не проявил, как обычно, ни малейшего удовлетворения, но, как могло показаться, был недоволен, чем-то озабочен и чуть ли не расстроен. Он даже заикнулся было – что было совсем уж неслыханно, – что не прочь был бы поехать на дачу вместе с ними. И лишь заметив их удивлённые взгляды, отказался от этого намерения и остался-таки дома в одиночестве.
Родители, разумеется, не могли знать причину такой резкой и неожиданной перемены в его поведении. Как и того, что произошло в его жизни за истекшие два дня. О тех невероятных, таинственных и жутких событиях, которые буквально перевернули его сознание, поставили там всё с ног на голову, внесли в его мысли и чувства такое расстройство и неразбериху, что он уже не надеялся разобраться в них и всё реже пытался делать это, в отчаянии махнув на всё рукой. Ему казалось порой, что он сходит с ума. А может быть, уже сошёл. И всё, что он видел в старухиной квартире и на стройке, – это плод его расстроенного, свихнувшегося воображения, уже не отличающего реальности от бреда, запутавшегося в них, как муха в паутине, и выдающего одно за другое и наоборот. И он обречён вечно, до скончания своих дней, блуждать по этим тёмным извилистым лабиринтам своего помутившегося разума, осаждаемый со всех сторон, преследуемый и травимый странными и страшными видениями, причудливыми, леденящими кровь призраками, мрачными выходцами с того света, словно вырвавшимися из самой преисподней, чтобы лишить его рассудка и погрузить в топкую пучину безумия, откуда уже не будет, не может быть исхода.
Иногда, во всё более редкие минуты просветления и душевного подъёма, он пытался встряхнуться, взять себя в руки и постараться разобраться в случившемся. И если не объяснить и растолковать себе всё до конца – это явно было невозможно, – то хотя бы продраться сквозь гущу заполонивших его возбуждённый мозг путаных и переплетённых, как ветви деревьев в чаще, дум и отыскать во всём этом какое-то рациональное зерно, хоть что-то, способное мало-мальски прояснить ситуацию, озарить затопившие его сознание густые сумерки.
Но очень быстро убеждался, что и это невозможно. Как можно было отыскать что-то разумное в том, в чём его по определению быть не могло? Где была лишь одна сплошная беспросветная тьма, бесконечная и бездонная, населённая привидениями, ожившими мертвецами и ещё чем-то, что он даже не знал, как назвать. Потому что нет названия у того, с чем сталкиваешься впервые и понятия не имеешь, что это такое. А это было именно так: никогда в жизни с ним не случалось чего-то, даже отдалённо напоминавшего то, что имело место в последние два дня. И ко всему прочему у него не было ни малейшей уверенности в том, что на этом всё и закончится, что происшедшее – это не начало чего-то ещё более ужасающего и экстремального, грозящего совершенно непредсказуемым и катастрофическим финалом.
Вот почему он не хотел оставаться дома один. Он боялся. Боялся оказаться наедине со своими мыслями, становившимися всё более гнетущими и депрессивными. Со своими сновидениями, неизменно и неизбежно превращавшимися в тяжёлые, мучительные кошмары, после которых он поднимался с постели слегка одурелый, с шумом в голове и мутью в глазах, в глубине которой некоторое время ещё продолжали витать понемногу рассеивавшиеся и бледневшие мрачные картины, увиденные им во сне. А больше всего он боялся, что дело не ограничится одними видениями и страхами. И что тёмные потусторонние силы, с которыми он столкнулся лицом к лицу в других местах, не сочтут для себя за труд явиться ему в его собственном доме, поскольку никаких рамок и границ для них, по всей видимости, не существовало.
И от одной этой мысли голова у него шла кругом и сердце стискивалось, точно клещами, холодным, липким ужасом. А что если и вправду так случится? Что тогда делать? Куда бежать? Где искать спасения? К кому взывать о помощи и защите? Помочь могут, да и то не всегда, в случае явной, осязаемой, физической угрозы. А тут-то совсем другое. Никто ведь не ломится к нему в дверь, не наставляет на него пистолет, не приставляет нож к горлу. Угроза есть. Но она невидима и неведома для окружающих. Она существует только для него. И, возможно, лишь в его воспалённом, вырвавшемся из-под власти рассудка воображении.
Но, подумав об этом, он тут же одёргивал себя. А разве только для него? А про своих приятелей он забыл? Димон видел ровно то же, что и он. Точь-в-точь. Руслан тоже что-то видел. Они так и не узнали, что именно, но нетрудно было догадаться, что ничего хорошего, – его внешний вид и поведение были красноречивее всяких слов. «Такое, что не дай бог никому увидеть…» А всё это означает лишь одно: дело отнюдь не в воображении, как он тщетно, невольно утешая себя, пытался уверить себя. Опасность, грозящая ему и его друзьям, вполне реальна, ничуть не менее реальна, чем если бы им угрожали грабители и убийцы. А может быть, и более. Ведь в случае с грабителем или убийцей они могли хотя бы позвать на помощь и рассчитывать на неё. А у них такой возможности нет. Негде и некого им просить о помощи. Никто не поможет и не спасёт. Они один на один с какой-то загадочной, могущественной и непостижимой силой, о которой они не
