Андрей Кокотюха - Червоный
— Иначе, Середа, эту фашистскую сволочь не удушить, — объяснил Собинов, когда мы рано утром завтракали, как водится, в доме Пилипчука. — Все они тут враги, только одни в лесах, другие — в своих хатах сидят. Не хочешь, чтобы шипели, плохо смотрели или стреляли в спину, — выжги вокруг себя все и всех. Мне здешнего уже — во! — Он резанул себя ладонью по горлу.
Я мог бы возразить: мне за то короткое время, что прослужил тут, показалось наоборот — земля горит у нас под ногами. И легче было выбить немцев из Киева, Кенигсберга или Варшавы, чем бандеровцев — из здешних лесов. Понимал я и без старшего лейтенанта МГБ Собинова, почему так: местное населения пока против советской власти, поэтому и поддерживает бандитов. Значит, агитаторы работают плохо, и, наверное, нужно усиливать именно такую работу, а не хватать местное население в заложники, особенно женщин и детей.
Однако тогда Собинову я не возражал: все доводы перечеркивал вытащенный из колодца труп Лизы Вороновой. Она приехала сюда учить детей, и за это ее убили. Раз так, возможно, Собинов дело говорит. А МГБ в целом выбрал и держит единственно правильную линию: кровь за кровь, смерть за смерть. К сожалению, это война, в которой мы тоже должны победить. Немцев в Берлине, в их логове задавили, неужели здесь обломаем зубы…
Но Собинову не удалось проявить активность в полной мере. Действительно, за день энкаведисты, «штырьки» и я вместе с ними перетрясли Ямки, кажется, от края до края, вдоль и поперек. Результат — обнаружили еще в двух домах пустые крыйивки, хозяев арестовали, прихватили еще нескольких подозрительных, тут уж «ястребки» постарались, да и сам поселковый председатель поучаствовал. Вот только именно в этих сведеньях я сомневался: Пилипчука в селе не любили, «ястребков» тоже не жаловали и не слишком признавали хотя бы небольшой властью, так что они могли вполне воспользоваться случаем и сводить под шумок облавы собственные счеты.
Однако довести дело до конца Собинову не дали: вечером пришло сообщение — бандеровцы отбили арестованных заложников в Паньках, еще одном из окрестных сел. Там также организовали облаву, задержанных грузили в две машины. Вот на эту самую колонну по пути в райцентр они и налетели. Теперь готовилась масштабная облава, потому что люди все же массово бежали кто куда, а на все это в МГБ не хватало сил. Поэтому взвод Собинова срочно сняли с Ямок и перебросили ближе к Панькам.
Я же получил приказ обеспечить должную охрану задержанных бандеровских пособников, и для этого у меня никого, кроме «штырьков», не было. Их вряд ли можно было считать должной и надежной охраной, но выкручиваться как-то надо, так что комсомольцев Ружицкого в полном составе я бросил на караул. Только после этого почувствовал что-то похожее на облегчение: наконец можно хоть немного отдохнуть и восстановить силы, ведь с того момента, как выехал на убийство учительницы, не присел даже, если не считать короткого перекуса в доме председателя. Когда тебя не держат ноги, ты не боец, а мне нужно держаться и еще держать ситуацию в кулаке, даже очень нужно. Поэтому, вернувшись в так называемый опорный пункт с топчаном, сначала присел, потом — прилег, по привычке не раздеваясь, даже не сбросив сапог.
Заснул, кажется, еще в движении.
А проснулся будто сразу — вот только закрыл глаза, как тут же открыл, встревоженный чужим звуком. Стучали в окно — то есть в кусок фанеры, которым заслонили дырку в разбитом стекле.
Стучали осторожно, но настойчиво, и почему-то именно этот стух показался мне даже опаснее брошенной в окно гранаты. Первая мысль — это пришел тайком тот, кто прошлой ночью сообщил о бункере, и теперь хочет раскрыть себя и дать какую-то новую информацию. Потом осенило: ловушка. Я подойду к окну, и меня расстреляют со двора. Но сразу же отбросил эту мысль — никому ничего не мешало бросить мне через окно гранату, даже не одну. Нет, что бы это ни было и кто бы это ни стучал, вряд ли сейчас моя жизнь под угрозой.
Поднялся, взял с пола пистолет. Осторожно, держась под стеной, приблизился к окну. Выглянул. Увидел только темноту — никого, никакого человеческого контура. Прекратился и стук. Одернув зачем-то форменный китель и поправив ремень, я на цыпочках вышел из дома и прислушался. Успел мазнуть взглядом по часам — начало первого ночи. Значит, мне удалось крепко поспать больше четырех часов. Я чувствовал себя удивительно отдохнувшим. Прислушавшись, не услышал ничего, поэтому выставил перед собой руку с пистолетом, медленно обошел дом, приблизился к нужному окну.
Клочок белой бумаги, всунутый в щель между рамой и фанерой, увидел сразу. Его и пристроили с намерением, чтобы послание бросилось мне в глаза. Оглянувшись, протянул руку, взял бумажку. Это был узкий прямоугольник, сложенный пополам. Развернув, увидел какую-то надпись, но прочитать смог, только когда вернулся к себе и зажег керосиновую лампу.
Там печатными буквами было написано:
ВИХОДЬ НА РОЗМОВУ. ПРИХОДЬ ЗА ГОДИНУ. ЧЕКАЙ ЗА ОКОЛИЦЕЮ БІЛЯ ЛІСУ. БУДЬ САМ.[7]
Честно говоря, мне тогда даже в голову не пришло взять кого-нибудь с собой или вообще кому-нибудь об этом происшествии рассказать. Во-первых, в Ямках не было ни одного человека, которому можно было бы доверить это дело, а звонить Калязину, чтобы посоветоваться, не считал нужным. Ну вот как это выглядит со стороны: фронтовик, боевой офицер, милицейский оперативник согласовывает свои шаги по телефону с начальством… Во-вторых, я обратил внимание на просьбу прийти одному. Это означало: тот, кто зовет на встречу таким образом, тоже никому не доверяет. В конце концов, нет условия приходить без оружия. Значит, меня никто не хочет лишить какого-то преимущества.
Короче говоря, после всего, что случилось в Ямках в эти дни и чему я был свидетелем, пугаться и вести себя, как трус Пилипчук, хотелось меньше всего. Поэтому, решив идти, куда зовут, обошел посты, приказал «штырькам» не спать, держать ухо востро, а потом, проверив оружие, отправился в темноте пешком через все село.
Миновав крайнюю хату с темными, как и повсюду, окнами, свернул с дороги на тропинку. Через полсотни метров начинался лес, я пристроился под первым попавшимся деревом, закурил, сам удивляясь своему спокойствию, приготовился ждать.
Они вышли из ночи, когда я докуривал вторую папиросу. Подошли тихо, появились сразу с обеих сторон. Услышал приближение слишком поздно, дернулся за пистолетом. Из темноты сказали:
— Не нужно, пан офицер.
Поднявшись, я увидел — меня обступили трое. В темноте не различал их лиц, но чувствовал: незнакомцы насторожены, но не слишком враждебно настроены. Скорее, в голосе того, кто говорил со мной, звучало какое-то непонятное мне любопытство.
