Андрей Кокотюха - Червоный

Лоб — широкий и открытый. Профиль — словно чеканный, губы тонкие, на носу — небольшая горбинка: так я машинально фиксировал для себя его приметы. Коротко стриженные черные волосы сильно побила седина, и это делало тридцатилетнего мужчину старше как минимум на пять лет. Форма плотно облегала мускулистое тренированное тело.

— Остап, — он протянул руку.

Я машинально пожал ее, в тот же миг осознав — только что поздоровался с убийцей учительницы Лизы. Еле сдержал гнев, который так и рвался наружу. Мысленно решил: как бы ни повернулся наш разговор, при первом же случае брошусь вперед, вцеплюсь в горло — и будь что будет.

— Середа. Только проясним сразу: я знаю, что ты Данила Червоный. Поэтому откликайся на настоящую фамилию, мне так удобнее.

— Называй как хочешь, ты гость. — Он повел плечами.

— Говорить с глазу на глаз будем или при свидетелях?

— Сразу ты так — при свидетелях… Мне прятаться от своих нечего. Вот только ребята как раз собирались подышать, размяться, на речку сходить. Тут речка недалеко. — Червоный говорил ровным голосом, совсем, кажется, лишенным эмоций. — Помыться нужно, здесь сидеть — совсем завоняешься.

— Вода уже холодная, — произнес я, лишь бы что-то сказать.

— Холодная, — согласился Червоный — буду называть его так. — Только тут болезней на самом деле больше, чем в проточной воде. Там, в протоке, смывается.

— Что ж вы тогда здесь сидите, как крысы? — вырвалось у меня.

Я не оглянулся, услышав тревожные для себя звуки за спиной. На это Червоный сделал какой-то жест рукой, и все, кто был в бункере, по одному вылезли наружу. Теперь мы остались одни. Судя по тому, что в подземелье потянуло свежим осенним воздухом, вход оставили открытым.

— Крысы, говоришь… — Червоный прошелся по бункеру, разминаясь и пригибая голову, потому что в этом месте потолок опускался и касался его макушки. — А вы, раз по земле ходите, — будто собаки цепные? Да?

— Мы — это кто?

— Вы, украинцы, старательно служите тем, кто уничтожает наш народ. Вот ты же украинец. Не москаль, не поляк, не жид. Откуда сам?

— Чернигов.

— Из самого города?

— Можно и так сказать. Родители перебрались из села, когда я еще маленьким был.

— Почему твой город теперь под коммунистами и москалями, а ты ничего не делаешь, пан Середа? — спросил Червоный.

Мне показалось — ответ ему именно сейчас нужен меньше всего. Потому что поймал себя на мысли: что бы я ни ответил, на все у него найдутся свои железные аргументы. И каждое мое слово он повернет так, что я ошибаюсь, если вообще не окажусь дураком. Но выдавил из себя:

— Я тебе не пан, гражданин Червоный.

— Вот как! — воскликнул он. — А кто? Товарищ?

— Хотя бы и так.

— Может, ты партийный?

— Не успел. Только это ничего не меняет.

— Что бы ты хотел изменить, лейтенант Середа? — И снова я почувствовал себя в тупике, тогда как Червоный вел дальше: — Ладно, пусть ты товарищ, а я — гражданин. Только гражданин — чего? Их Советского Союза?

— Нашего, — коротко ответил я.

— Значит, вашего. Тогда объясни мне, Михаил Середа, почему везде, где нет коммунистов, называться гражданином и иметь гражданские права — это честь. А тут «гражданином» тебя называют, когда лишают гражданских прав. Никогда не думал об этом, друг Михаил?

— О чем?

— О том… — Червоный прервал меня, не поднимая голоса, говорил ровно, спокойно и уверенно, не оставляя лазейки для дискуссий. — Когда ты верен власти, ты для них — товарищ. Но как только становишься для них врагом народа, сразу перестаешь быть товарищем. Тебя заковывают в кандалы, тащат в тюрьму, там бьют смертным боем, и ты уже не товарищ — ты гражданин. Только лишь гражданин! — он красноречиво поднял к потолку указательный палец. — Без прав, вне закона, измазанный собственной кровью, собственным дерьмом, преступник для коммунистов и народа: вот что такое для Советов означает «гражданин». Товарищей голодом морить нельзя. Граждан — очень просто, достаточно отдать нужный приказ из Кремля.

— При чем тут голод?

— При том, Михаил Середа, что это власть морит украинцев голодом! — Я почувствовал, что бандеровский командир постепенно заводится. — Так же, как морила их в тридцать третьем. Ты жил в городе, ты этого не ощутил. Хотя, наверное, уже не был маленьким. Сколько тебе лет, лейтенант?

— Ну, скажем, двадцать семь, что это меняет?

— Снова ты ничего не хочешь менять! — Червоный развел руки и легонько хлопнул себя по бедрам. — Ты в Чернигове в школу ходил, так?

— Конечно.

— Хорошо учился?

— Грамотный. — И тут же вырвалось: — Не беспокойся.

— Да я вижу, что грамотный. Только тебя почему-то ничего из того, о чем мы говорим, совсем не волнует. Вот ты буквы знаешь, читать умеешь, писать протоколы — тоже. Но это еще не означает, друг Михаил, что ты грамотный. Есть в школу мама давала?

— Ну, давала, — разговор, казалось мне, уходил в какую-то странную для меня сторону. — Хлеб с салом заворачивала в вощеную бумагу…

— Сало, говоришь, с хлебом… Ты тогда, наверное, записался в пионеры. Было?

— Допустим.

— И тебе, пионеру, ничего не говорили о том, как украинцы, пока ты в городе ешь хлеб с салом, сотнями и тысячами пухли от голода в селах?

Я действительно слышал такое от родителей. Даже знал: от голода умерли в селе родственники почти у всех наших соседей. Только об этом рассказывали тихо: считалось пропагандой. Кто распространял подобные слухи, за тем приходили из НКВД.

— Говорили — неурожай, — ответил я осторожно. — А еще куркули сгноили в земле хлеб, чтобы подорвать курс на индустриализацию.

— Так вам и говорили?

— Именно так!

— Ладно, пускай. А окрестные села стерегли комсомольцы с винтовками. Их мобилизовывали и ставили в окружение при каждом селе. Чтобы ни одна живая душа оттуда не выбралась. Люди доходили до того, что начинали есть себе подобных. И до греха людоедства доходило всюду, где на Украине уже утвердили красную власть.

— Вранье…

— Правда, — отчеканил Червоный. — Правда, лейтенант. И ты, выходит, не такой уж грамотный, раз этой правды не знаешь. А заодно — слепой и глухой, потому что ничего не хочешь видеть и слышать. Вот скажи, почему на другом конце Украины снова был страшный голод? Только не говори, что ничего не слышал!

Я не просто слышал — я видел это своими глазами, когда служебные обязанности требовали выезда из Чернигова в район. Теперь сознаюсь: пытался не смотреть на тех, кто мучился от тифа и дистрофии, и не слушать жутких рассказов о том, как люди весной едят лебеду, листья деревьев, охотятся за бродячими собаками и выискивают в полях дохлых грызунов. Вот только с врагом об этом говорить не хотелось. Поэтому только ответил Червоному коротко: