Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского
– Постой же, я прикажу.
– Нет, нет, я сам; а ты вели подать этой даме воды. Она немного перепугалась, ей дурно.
– Ах, боже мой, дурно! Что ж ты не сказал давно!
И молоденькая женщина бросилась было по порыву доброго чувства в диванную.
– Постой, постой, Катенька, не ходи… Черт знает, кто она такая… может быть, какая-нибудь дрянь… Ведь этот Чаров беспутная голова.
– Mon cher, нет ли сигары? Да воды бы скорей… Ах, извините! – сказал Чаров, выходя из боковой комнаты и увидя даму.
– Сейчас, сейчас, велел подать, – отвечал Карачеев. – Катенька, это мосье Чаров. Рекомендую вам мою жену.
– С вами случилось несчастие? – приветливо спросила она.
– Дышлом разбило кабриолет и чуть-чуть не убило мою даму, – отвечал Чаров.
– Ах, боже мой! Где ж она?
– А вот здесь.
– Не нужно ли ей чего-нибудь? спирту или одеколону?
– Воды, если можно.
– Воды? сейчас!
И миленькая хозяйка побежала сама за водой. Возвратясь с стаканом, она вошла в диванную.
Чаров вышел осмотреть разбитый свой кабриолет.
Саломея была одна в комнате; запрокинув голову на спинку дивана и свесив руки, она лежала в каком-то изнеможении.
– Вам дурно, – проговорила молоденькая хозяйка, подходя к ней осторожно.
– О боже мой! Катя! – вскрикнула Саломея, приподняв голову и взглянув на нее.
Все члены ее затрепетали.
– Сестрица! – вскричала и молоденькая дама. – Сестрица! И она радостно бросилась было к Саломее, но Саломея удержала этот порыв, схватив ее за руку.
– Молчи! – проговорила она шепотом, но повелительно.
– Сестрица! – невольно повторила испуганная Катенька.
– Молчи, безумная!… О, она меня погубит!… молчи!… Поди прочь!… И никому ни слова, что я здесь, что ты меня видела!…
Катенька, сложив руки, стояла перед сестрой, не знала, что говорить, что делать. На глазах ее навернулись слезы.
– Поди, поди! Или ты меня погубишь! – повторила Саломея вне себя, задушив голос свой, – и ни слова обо мне, слышишь?…
– Сестрица… маменька здесь, – произнесла Катенька, отступив от нее.
– О, какая мука! она меня убьет!
– Сейчас коляска будет готова, – раздался в зале голос Карачеева.
– Ты слышала, что я тебе говорю! – прошептала Саломея исступленно, бросив страшный взгляд на сестру.
Катенька вздрогнула и вышла из комнаты бледная, встревоженная.
– Что с тобой, друг мой, Катенька? – спросил ее муж, заметив что-то необыкновенное во взглядах и движениях.
– Я… перепугалась, – проговорила она тихо, дрожащим голосом…
– Чего ты перепугалась?
– Она… ей дурно!…
– О боже мой! кто тебя просил входить туда! Что за заботливость бог знает о ком! Какая-то мерзавка, а ты ухаживаешь!…
– Ах, боже мой, как тебе не стыдно… так бранить… мою… сестру, – хотела сказать Катенька, но опомнилась, и у нее брызнули из глаз слезы.
– Да что с тобой, душа моя? – повторил Карачеев, обняв ее. – Чего тебе пугаться?…
– Сама… не знаю… я вошла, а она вдруг вскрикнула; я так и затряслась…
– Дрянь эта перепугала ее!…
– Ах, полно!… Пойдем… она услышит.
– Вот беда!… Ты знаешь ли, кто она?
– Ах, не говори…
– Да ты почему же знаешь эту француженку?
– Какую француженку?…
– Вот эту…
– Я ее не знаю…
– Да, это какая-то француженка… Жокей Чарова сказал мне, что она за птица… Вот пригласил!
– Ах… перестань!… maman идет…
– Что ж за беда?
– Я боюсь… чтоб и она не перепугалась… пожалуйста, не впускай ее к ней…
– Да что ты, Катя, с ума, что ли, сошла? Катенька бросилась навстречу матери.
– Пойдемте, маменька…
– Постой. Где эта дама? Мне сказала кормилица, что лошади разбили экипаж, ушибли какую-то даму и что она у нас…
– Нет, маменька, нет, не ушибли… у ней так, дурнота только… припадок… пожалуйста, не входите туда…
– Что ты меня держишь! Ах, боже мой, верно до смерти убили!
– Нет, не беспокойтесь, особенного ничего, – сказал Карачеев, – дышлом разбило кабриолет одного моего знакомого… Повеса ужасный! вообразите, приехал на гулянье с какой-то француженкой…
– С француженкой? Ах, бедная! Где она? я хочу ее видеть.
– Маменька! – проговорила Катенька, едва переводя дух от ужасу.
– Да пусти меня! Вы что-то от меня скрываете!… – сказала Софья Васильевна и хотела уже войти в диванную, но дикий крик дочери остановил ее.
Катенька упала на руки к мужу; перепуганная мать бросилась к ней.
– Боже мой, что с ней сделалось? – повторял Карачеев.
– Маменька… душенька, – произнесла Катенька, схватив руку матери, – дайте мне руку… дурно!
– Что с тобой, Катя?
– Не знаю сама… боль страшная… доведите меня в спальню…
– Пошлите скорее за доктором! – сказала Софья Васильевна, придерживая дочь.
– О боже, боже, ее как будто сглазила эта проклятая!… Скорей отправить их и сказать, чтоб коляска заехала за доктором.
И Карачеев побежал сам в конюшню.
Между тем Саломея, припав лицом к шитой подушке дивана, судорожно вздрагивала, и взволнованная грудь ее издавала глухой стон.
Вдруг раздался в зале голос Софьи Васильевны и болезненное восклицание сестры.
Саломея вскочила с ужасом, бросилась к двери, но как будто полымя обожгло ее, и она, окинув испуганным блуждающим взором комнату, выпрыгнула в открытое окно, под навес крыльца, и сбежала на дорожку будущей аллеи, которую покуда заменяли тумбы и зеленые столбики огородки тротуаров. Удаляясь от гуляющих в сторону, она скоро очутилась около пруда и, утомленная, бросилась на скамью.
Осмотревшись кругом с боязнию и не видя никого, она свободно перевела дыхание.
За деревьями вдруг послышались голоса. Саломея вздрогнула, хотела снова бежать; но это были двое молодых людей. Она успокоилась и склонила голову на руку.
– Уединение от печали, – сказал один из них, проходя мимо ее.
– Нет, это, кажется, печаль от уединения, – сказал другой. – Ступай, пожалуйста, убирайся от меня.
– Ну полно, оставь; это что-то порядочное.
– Тем лучше; мне и хочется чего-нибудь comme il faut [239]. Ступай, ступай, mon cher.
– Дудки, любезный! – сказал первый, удаляясь. Оставшийся молодой человек, очень приятной наружности,
но с плутовскими глазами, подсел к Саломее.
– Как приятно уединение, – сказал он, вздохнув, – ах, как приятно!
Саломея приподняла голову, взглянула на молодого человека, и дух ее замер.
– Георгий! – проговорила она; но без звуку, так тихо, что, казалось, только дыхание ее разрешилось этим именем.
– Но совершенное уединение – несчастие, – сказал молодой человек, как будто сам себе, бросив на Саломею страстный взор.
