Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского
Гуляющая публика стала редеть, разъезжаться; истомленный Чаров, как опьянелый, возвратился на дачу Карачеева.
– Что? Здесь она?
– Нет.
Чаров свистнул и бросился на крыльце на стул.
– Вам не нужен уже экипаж? – спросил Карачеев, – мне необходимо послать скорее за доктором.
– Что такое? – спросил Чаров.
– Коляска вам нужна?
– Коляска? Черт ли мне в коляске, когда ее нет!
– Так я отправлю, – сказал Карачеев.
– Кабриолет мой уехал? – спросил вдруг Чаров,
– Давно.
– Ну, так! верно, она удрала в изломанном кабриолете!… Нелепые женщины!… Одолжите, пожалуйста, коляски, я поеду.
– Я коляску отправил за доктором, жена больна… и потому нельзя было ждать…
– Да что, кого ждать, – сказал Чаров, совершенно растерянный.
– Я пошлю за извозчиком.
– Да, да, в самом деле.
Карачееву было не до гостя. К счастию его, извозчика скоро нашли, Чаров вскочил на дрожки и велел гнать и в хвост и в голову.
– Приехала домой эта дама?
– Какая-с?
– Дурак! Какая! спрашивает!…
– Никак нет-с.
– Как нет-с?
– Никто еще не изволил приезжать.
– Вот тебе раз… Что теперь делать?
И Чаров в отчаянии ходил по комнатам, свистел, распевал, закуривал сигару, бросал снова, прислушивался к стуку экипажей, смотрел в окно; но на улицах все притихло.
– Пропала! – проговорил он наконец, – ну, черт с ней! Авось сама отыщется.
Но беспокойное чувство одолевало Чарова; он велел запрячь коляску, бранился за медленность и, наконец, вскочил в нее и крикнул: «В парк!»
Подъезжая уже к Тверским воротам, он как будто очнулся и потер голову.
– Куда ж меня черт несет?… Пошел к Аносову.
Поэт уже покоился крепким сном. Чаров поднял тревогу у ворот, перебудил весь дом, пробрался в спальню к поэту, крикнул:
– Ска-атина! спит! Вставай, у-у-урод! Испуганный поэт вскочил.
– Что такое? – вскричал он спросонок.
– Вставай, ска-атина! Читай какие-нибудь стихи! Ну!
– Ах, Чаров, это ты?…
Аносов встал, надел халат, а Чаров бросился на его постель, растянулся и – ни слова; а наконец захрапел.
***Часу в девятом утра по улице, на которой красовался дом Чарова, окрашенный модной краской, под цвет глины, ехала закрытая коляска. Не доезжая до дому, коляска остановилась.
– Прощай, мой Георгий! Боже мой, как я тебя люблю!
– Когда ж мы увидимся?
– Я тебя уведомлю.
– Прощай!
– Au revoir! [242]
Молодой человек выскочил из коляски, поцеловал свои пальцы, сдунул поцелуй и исчез. Коляска продолжала путь к дому Чарова; из нее вышла Саломея.
Вскоре и Чаров возвратился домой. Он проспал до позднего утра у Аносова.
Как будто после тревожного сна, в котором он ловил за хвост счастье в виде очаровательного существа, и не поймал, Чарову тяжело зевалось.
– Барышня изволила приехать, – сказал ему швейцар.
– Какая барышня?
– Мамзель-то-с, или мадам то есть-с.
– Приехала? – вскричал Чаров, очнувшись от онемения чувств, – где она?
И он вбежал на лестницу, шагая против обыкновения через три ступеньки на четвертую.
– Эрнестина! – раздалось по всему дому. – Эрнестина! где ты была?
– Ах, оставьте меня! Дайте мне отдохнуть от всего, что я перенесла!
– Ну, отдохни, и я отдохну в ногах у тебя!
Чаров бросился на ковер, припал головой к коленям Саломеи.
– Истомился! Всю ночь проискал тебя по парку, – продолжал Чаров, – да скажи же, пожалуйста, где ты пропадала?
– Пропадала!… Вы не понимаете, какому страму вы меня подвергали!… Для вас честь женщины ничто!
– Да чем же я виноват, Эрнестина? Я виноват, что какой-то черт наехал дышлом на кабриолет?… Но ведь только маленький испуг… Но каково мне было, когда я хватился тебя, а тебя вдруг нет!… Ищу, ищу, нет… Где ты была?
– Где? Я бежала оттуда; если бы вы слышали, что говорили про меня без вас в зале хозяева…
– Что?
– Странно! Вы спрашиваете!… Я не могла перенести этого, я ушла… Я бежала не помня себя, не знаю куда… упала без памяти… подле какого-то дому, на дороге… К счастью, хозяйка дома приняла во мне участие… Иначе бог знает, что бы могло со мной случиться…
– Мерзавец этот Карачеев!…
– Он, кажется, женат… я слышала в зале женские голоса? – спросила Саломея.
– Женат на Брониной. Да! постой! надо приказать, чтоб никого не принимали… Я было с отчаяния поручил звать к себе всех приятелей… А лучше всего поедем сейчас же в деревню… нечего медлить! Правда, Эрнестина? – ты на меня не сердишься?
Саломея подала в знак примирения руку.
Несколько часов спустя у подъезда дома Чарова напрасно звонили и стучали в двери его приятели и знакомцы. Никто не отзывался, Чаров был уже в дороге.
В спокойной дорожной спальне Саломея, закрыв глаза, закинула голову в угол на подушку; а Чаров, приклонясь к ней, рассказывал историю про Петра Григорьевича Бронина.
Саломея безмолвно слушала, но часто содрогалось в ней сердце и судорожный вздох теснил грудь; особенно при рассказе про старшую дочь Бронина.
– Это, говорят, такой был зверь-девка, что ужас; с зубами родилась; у кормилицы отгрызла груди, а у няньки нос… je vous assure, ma ch?re!… [243] Говорят, ma ch?re, что мать ее в беременности испугалась бешеного волка… и это имело влияние на характер дочери. Она, говорят, не могла смотреть на людей без остервенения, так и скалила зубы, чтоб укусить.
– Какие пустяки вы рассказываете!
– Кроме шуток. Грызла, грызла отца и мать и, наконец, вышла замуж за какую-то собаку, переела мужу горло, да и бежала! Просто в лес ушла, и ни слуху ни духу… Я видел ее мужа: – пьянюга, таскается по улицам да просит то на родины, то на похороны жены.
– Ах, полноте, пожалуйста! Какие вы странные вещи рассказываете! – вскрикнула снова Саломея.
– Je vous assure, ma ch?re, вот еще недавно, докладывают мне, что пришел какой-то отставной офицер…
– Перестаньте! Я не могу слушать таких ужасов!
– Какая ты, ma ch?re, слабонервная, право!
Не нужно говорить, что Чаров не Дмитрицкий, несмотря на то, что точно так же, как Дмитрицкий, ехал в дормезе вдвоем с Саломеей. Дмитрицкий был счастлив в любви, а Чаров в картах, и это составляло их главную разницу; между тем как по свойствам страсти каждого надо бы было йм поменяться счастьем.
Имение Чарова было верстах в полутораста от Москвы. В нем еще не так давно жил его старый отец, вдовцом. Построив себе дом со всеми удобствами для старческой неги, этот седой филин оставил по себе память. Главным его занятием и заботой были свадьбы. Он ужасно как любил свадьбы.
Когда этому седому филину случалось догадываться, что ему желают все от чистого сердца смерти, воображая, что дряхлому старику жизнь уже в тягость, тогда он твердил всем: «Врете вы, собаки, не тогда умру, когда вам хочется, а тогда умру, когда сам захочу».
