Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского
Эрнестина де Мильвуа
NB. Юлия вручит вам и деньги и вещи, которыми вы предлагали мне пользоваться».
– Это необыкновенная женщина! – вскричал доктор, – это редкий поступок! Иметь всю возможность воспользоваться безумием старика и не желать воспользоваться!…
– Что ж это такое, батюшка Иван Федорович? – спросил Борис.
– Она уехала совсем из дому, – отвечал доктор, – она благородно отказалась от предложения Платона Васильевича жениться на ней.
– Что вы говорите?
– По твоим рассказам, я бог знает за кого принял эту женщину, а теперь я видел и понимаю ее. Какая благородная гордость! какое достоинство и в поступке и в самой ее наружности!
– А кто ж ее знал, сударь; как отгадать: ведь не поймешь ее; явилась сюда бог знает откуда; смотрит свысока, словно настоящая госпожа, распоряжается и барином и всем барским… а тут вдруг: на! пьфу! черт с тобой! ничего мне не надо!… Как тут понять-то что-нибудь?
– Нет, брат Борис; это скорее были причуды самого Платона Васильевича.
– А бог его знает! И его-то вот с некоторой поры не поймешь: все пошло у него на иностранный манер.
– Послушай же, Борис; ты не проговорись Платону Васильевичу, что она уехала, избави боже! Он не в таком положении. Я его подготовлю к этой новости: иначе он не перенесет.
– Слушаю, сударь; мне что говорить.
Доктор пошел к старику, который, казалось, дремал и старался переломить дремоту.
– Что? как здоровье Саломеи Петровны? – спросил он. «Он в бреду», – подумал доктор. – Ей лучше; но нужно, чтоб никто не беспокоил ее.
– Слава богу!… А я могу теперь навестить ее?
– О нет! невозможно: это взволнует ее, и припадок может возобновиться.
– Припадок? У ней припадки?… Ах, боже мой, что ж это мне не сказали? Какие припадки?…
– Нервические; это, впрочем, ничего.
– Может быть, от горьких воспоминаний… потеря родителей… и другие несчастия; она много перенесла несчастий!… Я это все знаю, хоть она и старается скрывать… я все знаю!
– Вы засните, Платон Васильевич, не принуждайте себя бодриться: это не хорошо, это вас расслабит… Вот вам, через час по порошку… Вы теперь прилягте…
– Прилягу, прилягу… теперь я спокойнее, – отвечал Платон Васильевич.
Доктор прописал рецепт, наставил Бориса, когда и как давать лекарство барину, и уехал.
Платон Васильевич прилег; казалось, уснул.
– Слава тебе, господи! – сказал Борис, выходя. Но вдруг снова звонок.
– Ах ты, господи! Что еще там? – крикнул опять Борис. – Чего изволите?
– Борис!… Что? Как здоровье Эрнестины Петровны?
– Да ведь сам доктор сказал вашему превосходительству, что гораздо лучше.
– Лучше? Ну, слава богу!… – проговорил Платон Васильевич, – слава богу!… – повторил он, – я усну… истомился немножко. А ты, Борис, наведайся… и чуть что-нибудь – тотчас же разбуди меня… слышишь? Тотчас же!
– Слышу, сударь.
– То-то.
Проговорив это, Платон Васильевич в самом деле уснул крепким сном.
– Слава богу! – повторил опять и Борис, – сосну и я… мочи нет!… Ну уж, была тревога!… Экая вещь! Смотри, пожалуй, в генеральши не пошла!… Вот казус! Гордыня какая! Пава!… Добро бы госпожа была… а то что?… Ну, да черт с ней!… и генералу спокойнее будет; да и мне… а то, поди, бегай да докладывай… что? как?…
Рассуждая таким образом, Борис, в надежде, что избавился от хлопот справляться о здоровье мадамы, сладко задремал, еще слаще заснул; вдруг – динь-динь-динь!
– Ах ты, господи! Что там еще?… – Чего изволите?
– Борис! Что? как здоровье?… – проговорил Платон Васильевич, приподнимая голову.
– Владыко ты мой, царь небесный!… Да долго ли это бу-дет!… Да помилуйте, долго ли это будет? – повторял он на другой день, на третий, на четвертый, на пятый, на десятый, док-тору, – долго ли мы будем обманывать барина?
– Что ж делать, любезный! На этом обмане висит его жизнь, как на волоске.
– Ох, уж вы, господа! – проговорил Борис с сердцем.
– Ну, скажи ему, убей его, – сказал доктор.
– Господи, да что вы это! Что я за злодей своему барину!… Мне что: пилюли-то давать через час, не легче, все равно десять раз барин спросит: «Не пора ли?» – да десять раз сам побежишь посмотреть на часы… Что ж будешь делать: наше дело холопское; благо уж теперь в дом-то тысячу раз на день не побежишь справляться, здорова ли. Позвонит барин, спросит: что? как?… Ну, сказал, что лучше, дескать, ваше превосходительство, да и кончено.
– То-то же, сам ты умная голова, да и сердце-то у тебя доброе, – сказал доктор.
– А с чего ж ему и злым-то быть? ведь что ж, если подумаешь: все люди, все человеки… прости, господи, согрешения вольные и невольные.
Этим здравым рассуждением кончились жалобы Бориса на тяготу докладывать барину тысячу раз на день об одном и том же. Ему стоило только понять, что для здоровья Платона Васильевича звуки: «Слава богу, получше» – заменяли самые благотворные пилюли.
Таким образом, предоставив Платона Васильевича заботам и попечению искусного доктора и верного слуги, мы обратимся к Чарову.
II
На другой день после полученного от Эрнестины де Мильвуа пригласительного письма знакомые и приятели Чарова выбили всю мостовую у подъезда его дома, поминутно останавливаясь с вопросом: а что, дома Чаров? – «Никак нет-с!» – отвечал всем швейцар. На третий день этот ответ заменился более положительным: «не принимает-с, нездоровы».
– Что с ним сделалось?
– Не могу знать-с.
Прошло несколько дней. Дом Чарова как будто обратился в кокон червя в человеческом образе.
Посмотрим, как он там изменяется в бабочку.
Вот он в кабинете, развалился на диване и жжет сигару. Не и духе. Но язык его как будто развязался, во всех членах какое-то движение, глаза смотрят не наружу, а внутрь.
– У у-родина! – бормочет он сердито, – навязал себе на шею воплощенную добродетель!… Недотрога, sensitive [231] проклятая!…
В гостиной послышался звук рояля. Меланхолические аккорды как будто потрясли душу Чарова. Он вскочил, бросился из кабинета прямо в гостиную к роялю.
– Эрнестина! Ange [232]!… помиримся!
– Я с вами не ссорилась; к чему же мир?
– Ты такая странная!… Голова идет кругом! Знаешь что? Поедем прогуляться со мной, в кабриолете, за город.
– Это что значит? Мне, ехать с вами?
– Ну да, ну что ж такое?
– Нет!
– Черт!… – проговорил Чаров отвернувшись, – это невыносимо!
– Точно невыносимо, – отвечала, вставая с места, Саломея, – и потому мы лучше расстанемся.
– Ни-ни-ни!… Не сердись! Прости меня, не буду!… Ну, embrasse! [233]
