Юрий Шамшурин - В тайге стреляют
— Только беспощадностью к врагам мы сбережем советский строй, за который заплатили очень дорого. Лишь при этом условии наша революция устоит и не будет растоптана, как другие революции. Ты понимаешь мои мысли, Никифоров?
Назарка кивнул, хотя, если честно признаться, мало что уразумел из рассуждений председателя Чека. А частое упоминание слов «беспощадность», «безжалостность» было неприятно само по себе. Чухломин вскочил, будто вспомнил что-то неотложное, и снова размашисто зашагал по комнате. Он был взволнован и не пытался скрыть этого.
— Некоторые милосердные, слезливые товарищи склонны обвинять меня в излишней жестокости. Напрасно! Я тоже испытываю жалость, сострадание, горечь, обиду. За жизнь я не зарезал ни одной курицы, не стрелял ни зверя, ни птицу. Но настоящий революционер обязан связать свои чувства в узелок и выбросить их к чертовой матери! Он все должен подчинить одному — достижению поставленной цели. Ни на йоту не отступать с завоеванных позиций. Стоит лишь чуточку сдать — и ты уже способен пойти на сделку с совестью. В итоге — свернешь с намеченного пути. Повседневность засосет тебя, затуманит мозг, притупит бдительность и принципиальность... Старый мир пустил столь глубокие, прочные корни, что их необходимо перерубить все до последнего, выкорчевать все отростки. Для этого нужно на некоторое время стать жестоким. Да, да, именно жестоким! Ради счастья будущих поколений. Только при этом условии мы выдержим натиск неприятельских сил, окрепнем и построим социалистическое общество.
Приступ кашля остановил Чухломина. Он схватился руками за грудь. На висках вздулись синие жгуты вен. Пот мелкой сыпью покрыл лоб. В изнеможении он привалился к столу и уронил на него голову. Несколько минут прошли в безмолвии. Назарка отчетливо слышал, как надсадно, со свистом втягивал в себя воздух Чухломин. В груди его что-то переливалось и булькало.
— В Ачинской пересылке легкие мне отбили, — прошептал он, сплевывая в платок. — С того и началось.
Отдышавшись, Чухломин поднял голову и, приглаживая растопыренной пятерней волосы, улыбнулся.
— Вот и отпустило, — сказал Чухломин и распрямил спину. Он нашарил трубку и с излишним старанием принялся уминать в нее табак. — О чем мы толковали?.. Так вот, Никифоров, главнейшая задача органов Чрезвычайной Комиссии — выявлять явных и тайных противников рабоче-крестьянского государства и обезвреживать их. Сам знаешь, бандиты редко сдаются по доброй воле. Мы будем выявлять и разоблачать сознательных врагов диктатуры пролетариата, которые никогда по-честному не примирятся с нами. Таких необходимо отделять от сомневающихся, заблуждающихся и обманутых. Это особенно сложно у нас, в Якутии... Тебе, Никифоров, не по годам много привелось испытать в жизни. Уверен, что у тебя развилось классовое чутье, классовая непримиримость и ненависть... Будешь помогать мне. Я ведь не забыл твое путешествие в Бордон и как ловко обвел ты вокруг пальца Цыпунова. Не будь тебя, еще неизвестно, чем бы кончилась осада...
Вечером Назарка опять был в кабинете председателя Чека. Чухломин зажег лампу, прикрыл ее жестяным колпаком так, чтобы лицо оставалось в тени. Пришпилил на окна листы серой оберточной бумаги. С наступлением темноты в просторном нежилом здании затаилась особенная тишина. В караульной гулко раздавались шаги.
— В последней стычке с бокаревской бандой наши захватили несколько человек. Вот и будем выяснять, что это за рябчики... На цыпуновский след бы напасть. По слухам, он опять свое отребье собирает, — сказал Чухломин.
Он ходил по комнате. Потом сел на табурет и крикнул дежурному, чтобы привели пойманного бандита. Немного погодя в кабинет вошел плечистый мужчина в распахнутой оленьей дошке, на груди угольником отвисла разорванная рубашка. Волосы у него были раскосмачены, подбородок зарос щетиной. На щеке выделялась черная подсохшая корка — когда-то сильно поморозил. Он угрюмо, исподлобья осмотрел Чухломина и Назарку. Взгляд его был насторожен и колюч. Пленный поддернул плечом сползавшую дошку и в нерешительности остановился у порога.
— Чего стал? Проходи! — буркнул охранник и подтолкнул его прикладом.
— Присаживайся! — пригласил вошедшего Чухломин и кивком головы отпустил конвоира.
Пленный беляк сел осторожно, на краешек табуретки, точно боялся, что пол под ним внезапно разверзнется. Чухломин между тем занялся трубкой, и в комнате надолго установилась тишина.
— Расскажи, где ваш главарь назначил новое место сбора? — не поднимая головы и не глядя на захваченного, попросил Чухломин.
— Не знаю! — Тот завозился, усаживаясь удобней, и вдруг сказал: — Табачку разреши, комиссар! Ты с трубкой возишься, а у меня слюны полон рот.
Чухломин молча протянул кисет и спички. От листа бумаги оторвал неровный лоскуток. Пленный не спеша закурил, с наслаждением затянулся несколько раз подряд, облаком выдыхая из себя дым, и миролюбиво произнес:
— Не допрашивай меня, комиссар: бесполезно! Ничегошеньки я не знаю. Никаких свиданий никто не назначал. Напрасно будешь мучить и себя, и меня!
— Ах, вот ка-а-ак! — протянул Чухломин, и впадины на щеках побледнели. — Не желаете разговаривать с представителем революционного правительства!..
Покусывая губы и вздрагивая ноздрями, Чухломин замедленными движениями расстегнул кобуру, не спеша извлек из нее маузер и взвел курок. В тишине сухо и резко щелкнуло. Назарка оцепенел, задержал дыхание, стиснув в кулаке папиросу. Захваченный бандит дернулся, глаза его расширились, и даже цвет их вроде бы изменился. Однако он тотчас овладел собой и глухо заговорил, торопливо и жадно заглатывая дым:
— Ты меня оружием не стращай, комиссар! Я пужаный-перепужанный! Советская власть амнистию объявила. Самосудом расправляться теперь вашему брату запрещено!.. Разбираться будут. Может, я по несознательности или по какой другой надобности на службе у Бокарева состоял...
— Вот что, друг! — четко выговаривая слова, произнес Чухломин, не спуская загоревшегося взгляда с пленного. — Я перед революцией и перед Советской властью заслуженный человек, и за одного сволочного гада, как ты, ничего мне не будет! Понятно, несознательная личность?.. Не укажешь, где и когда назначен сбор, выстрою завтра ваших и перед ними самолично тебя шлепну! Жалуйся на том свете! Небось подействует на дружков-приятелей, развяжут языки! Думай до утра: после будет поздно. Уведите!
Работа в Чека целиком поглотила Назарку, и дни проходили незаметно. Назарка довольно скоро убедился, что Чухломину недоставало терпения и самообладания. Разгорячившись, тот терял над собой контроль, выдергивал маузер, грозил тут же пристрелить пленного. В такие моменты глаза у него становились мутными, на губах появлялась пена, левое веко дергалось.
