О всех созданиях - больших и малых - Джеймс Хэрриот
Вот почему, даже теперь, когда я вспоминаю эти две недели в Хенсфилде, первым в памяти у меня всплывает Ким.
Да, конечно, я предпочел бы обойтись без знакомства с изнанкой «подпольных» собачьих бегов, но, во всяком случае, оно навсегда излечило меня от желания подрабатывать таким способом. Зато завершается эта история одной из самых радостных моих побед — сохранением ноги Кима! Как странно и чудесно, что все закончилось так! Если бы мне принесли этого пса в нашу нынешнюю операционную с новейшими антибиотиками и оборудованием, лучшего результата достигнуть все равно было бы невозможно. Античные хирурга упоминают «благой гной». И для меня это не пустые слова.
Глава сорок четвертая
По-моему, сержанты всегда вопят. Если орали не на меня, так на кого-нибудь другого. И все-таки ни один сержант не мог бы потягаться мощью голоса с Леном Хэмпсоном.
По дороге на ферму Лена мне захотелось остановиться. Я свернул к обочине и положил локти на руль. День выдался жаркий и тихий, а этот удивительно красивый уголок был защищен холмами от резких ветров, которые иссушали на вершинах все, кроме вереска и жесткой травы пустошей.
Тут в зеленых ложбинах и овражках поднимали к небу свои могучие ветви величавые дубы, вязы, тополя, и их пышная листва даже не трепетала — таким неподвижным был воздух.
В зеленых просторах вокруг — ни единого движения, тишину нарушают только жужжание пролетающей пчелы и блеяние овец где-то вдали.
В открытые окна машины лились запахи лета — дыхание нагретой травы и клевера, ароматы невидимых цветов. Но в машине им приходилось вступать в соперничество с густым коровьим запахом. Перед этим я целый час вакцинировал вольно пасущееся стадо в пятьдесят голов и теперь сонно взирал на безмятежный пейзаж, сидя в замызганных брюках и заскорузлой от пота рубашке.
Я открыл дверцу. Сэм, наш с Хелен пес, радостно спрыгнул на землю и скрылся в лесочке. Я последовал за ним в прохладную тень, где среди толстых темных стволов веяло сосновой хвоей и сыростью опавших листьев. Откуда-то сверху, из сплетения ветвей, доносилось воркование горлицы — самые мирные звуки в мире.
И вот тут, хотя от фермы нас отделяли два луга, я услышал голос Лена Хэмпсона. Нет, он не скликал разбредшихся коров, а просто беседовал с членами своей семьи — как обычно, на пределе мощности своих неутомимых голосовых связок.
Когда я подъехал к ферме, Лен открыл мне ворота.
— Доброе утро, мистер Хэмпсон, — сказал я.
— ВАША ПРАВДА, МИСТЕР ХЭРРИОТ, — загремел он. — УТРО РАСЧУДЕСНОЕ.
Я даже попятился, но трое его сыновей только весело ухмыльнулись. К чему, к чему, а уж к голосу отца они, конечно, привыкли.
— Вы хотели показать мне свинью? — сказал я, держась на почтительном расстоянии.
— АГА, ХОРОШИЙ ТАКОЙ БОРОВОК. ЧТО-ТО С НИМ ПРИКЛЮЧИЛОСЬ. ДВА ДНЯ НИЧЕГО НЕ ЕСТ.
Мы вошли в хлев, и я сразу же определил, кого мне предстоит лечить. Все дородные бело-розовые обитатели хлева заметались при виде чужого человека — все, кроме одного, который, понурившись, стоял в углу.
Свиньи обычно сопротивляются попыткам смерить им температуру, но этот боровок даже не пошевелился, когда я вставил термометр в прямую кишку. Температура оказалась лишь немного выше нормальной, но вид у животного был обреченный. Он застыл в неподвижности, чуть выгнув спину, избегая любых движений, а глаза у него были мутные и испуганные.
Я поглядел на красную физиономию Лена Хэмпсона, который всем весом навалился на загородку.
— Это началось сразу или постепенно? — спросил я.
— ЗА ОДНУ МИНУТУ! — В тесном помещении рев был совершенно оглушительным. — ВЕЧЕРОМ В ПОНЕДЕЛЬНИК БЫЛ ЗДОРОВЕХОНЕК, А УТРОМ ВО ВТОРНИК — НА ТЕБЕ!
Я ощупал живот боровка. Мышцы были напряжены и тверды, как доски, так что обнаружить что-либо определенное с помощью пальпации не удалось, но брюшная стенка была болезненна повсюду.
— Мне уже приходилось видеть их в таком состоянии, — сказал я. — У него разрыв кишечника. Это случается, когда свиньи дерутся или толкают друг друга, особенно сразу после кормежки.
— И ЧТО ТЕПЕРЬ БУДЕТ?
— Дело в том, что содержимое кишечника попало в брюшину и вызвало перитонит. Я вскрывал таких свиней — в брюшной полости сплошные спайки, словно все органы срослись. Боюсь, шансов на выздоровление почти нет.
Лен снял кепку, почесал лысый затылок и водрузил потрепанный головной убор на место.
— УЖ ОЧЕНЬ ХОРОШИЙ БОРОВОК! ТАК ЧТО, ДЕЛО БЕЗНАДЕЖНОЕ, ЧТО ЛИ? — Несмотря на огорчение, он не понизил голоса ни на полтона.
— Боюсь, что так. Они обычно едят очень мало и стремительно худеют. Разумней будет теперь же его забить.
— НЕ НРАВИТСЯ МНЕ ЭТО! НЕ ЛЮБЛЮ ТАК ПРЯМО СДАВАТЬСЯ, МОЖЕТ, НАЙДЕТСЯ КАКОЕ СРЕДСТВО? ПОКА ЕСТЬ ЖИЗНЬ, ЕСТЬ И НАДЕЖДА, ВЕРНО?
Я улыбнулся.
— Ну, какая-то надежда всегда есть, мистер Хэмпсон.
— А РАЗ ТАК, ДАВАЙТЕ ПОПРОБУЕМ. ПОПЫТКА НЕ ПЫТКА, А?
— Ну хорошо. — Я пожал плечами. — Боли он особой не испытывает, просто чувствует себя неважно. Значит, можно попытаться. Я оставлю вам порошки.
Пробираясь наружу из хлева, я невольно залюбовался остальными свиньями.
— Просто загляденье! — сказал я. — Таких отличных свиней мне, честное слово, видеть еще не приходилось. Видно, что вы хорошо их кормите.
Это была ошибка: удовольствие добавило к его голосу много лишних децибелов.
— АГА! — взревел он. — КОРМИ ИХ КАК СЛЕДУЕТ, И УЖ ОНИ ТЕБЯ ОТБЛАГОДАРЯТ!
Когда я добрался до машины и открыл багажник, у меня все еще звенело в голове. Я вручил Лену пакет моих верных сульфаниламидных порошков. Они не раз выручали меня, но тут я от них особых чудес не ждал.
По иронии судьбы мне пришлось отправиться от чемпиона по крику среди наших клиентов к чемпиону по шепоту. Элайджа Уэнтворт общался с себе подобными только на пониженных тонах.
Когда я подъехал, мистер Уэнтворт мыл из шланга коровник. Он обернулся и поглядел на меня с обычным своим глубоко серьезным выражением. Этот высокий худой человек отличался чрезвычайной правильностью речи, чинностью манер и внешне совершенно не походил на небогатого фермера, работающего в поте лица своего с утра до ночи. Такому впечатлению способствовала и его одежда, которая больше годилась
