Солнце слепых - Виорэль Михайлович Ломов
– Я бы вас так кормила хоть каждый день!
И в зеленой воде плавали облака, гасли золотые искры тающего дня, а под корягами столетний сом щекотал усами вечный покой.
Потом два часа плыли против течения. И, казалось бы, ничего не пропало, все было выпито и съедено, но борта лодки поднялись над водой на два пальца. То ли к вечеру все становятся легче? А может, это легкие мысли уносятся вверх? Вот только ком образовывается в груди, подумал Федор. Как ветхая одежда улетевших мыслей.
Он взглянул на Машу и подмигнул ей. Маша показала деду язык.
Вернулись поздно, бабка долго еще колготилась по кухне, и когда она ложилась в постель, Федор увидел в ее глазах слезы. Зачем матери знать все, если она и так все чувствует?..
Глава 16. Страшная высота
Чтобы заслужить день отдыха, надо шесть дней трудиться. Чтобы заслужить вечный покой, надо протрудиться всю жизнь. И если смерть наступает раньше, чем закончилась жизнь, это незаслуженная смерть. О жизни своей никто никому не сообщает, разве что в редких письмах, а о смерти сразу же телеграммы летят. И прямо в цель, в десятку.
Когда погибли Василий и Елена, Федор не знал, что сказать и как утешить жену, да и самого себя. Он понимал, что Родине потребовались жизни детей, и Родина взяла эти жизни, не спросив у родителей: «Можно?» А когда она спрашивала их об этом? Слава, ведь она замешена на одной лишь крови. Мы всегда гордились тем, что идем всем смертям назло неуклонно вперед, к новым смертям. К храму Славы на крови?
Когда принесли эту весть, когда Лида зашлась отчаянным криком, когда Федор пил водку, а стакан ходуном ходил в его руке, когда внутри самого Федора все дрожало, как водка в стакане, чтобы не заплакать самому, он сказал:
– Гордись, мать! – а потом готов был вырвать свой язык!
– Чем гордиться, Федя? Нечем больше гордиться.
А когда гробы, один и другой, нырнули в землю, когда не осталось никаких надежд и никаких иллюзий, когда осталась только глина, из которой уже не слепить человека, Лида, подняв голову, как волчица, потерявшая своих детей, завыла:
– У-у, суки!
Вряд ли слышали ее жилистые и черные «духи» в Афгане. Вряд ли слышали ее рыхлые и белые тела в Кремле. Да и тут-то все заглушили неживые звуки оркестра, сухой треск выстрелов похоронной команды, крик вспугнутых птиц, бешеный стук сердца на страшной высоте смерти и в страшной глубине жизни.
И осталась над могилкой Васеньки ясноглазого верхушка лопасти вертолета «МИ-8», как часть крыла «птицы счастья завтрашнего дня», а над могилкой Елены и того не осталось… Устремилась лопасть в небо, с которого он упал, как Икар. Будут теперь по ней скользить солнечные лучи, станут стекать дождевые капли, может, когда прилетит и усядется та птица… Бурундук пробежит от одной могилки к другой, передаст привет от одного другому и сгинет в кладбищенской тени. Кто там лежит, что они хотели в той своей жизни, почем знать?
Лида не пришла в себя после похорон. Она осталась где-то там, в невозвратном прошлом. Как ни пытался Федор хоть чем-то помочь ей, чем поможешь материнскому сердцу, которое вдруг перестало быть материнским? Спрашивается, какой прок ему быть пустым? Но оно пусто! А пустота прибежище боли.
Когда в человека вселяется нескончаемая боль, время начинает идти невыносимо медленно для человека и невыносимо быстро для его близких. Боль пройдет, утешают близкие больного. Боль проходит через больного, и время его кончается.
Лида умерла, и остались Федор с Машенькой одни на всем белом свете, ставшем вдруг черным. Если отец умный, то его ум поделится между его детьми. Если отец глупый, то его глупость помножится на их число. А если детей нет, то его ум просто уничтожится его же глупостью.
Глава 17. Старое зеркало
Дрейк любил командировки в Ленинград. Плохо, что эта, скорей всего, была последняя его командировка сюда. Мадам не на шутку взялась за него. Мазепа выдаст, а эта свинья съест. В руководстве пароходства сейчас замечательный тандем, смешанно-смешная команда.
В прошлые приезды Федор, сделав дела, бродил по городу, избегая достопримечательных мест и магазинов. От сочетания камня, воды и воздуха, наполненного голосами, шумом листвы и транспорта, особенно в дни яркого, нежаркого солнца, он испытывал горькое наслаждение от каждой минуты. Если же он и заходил в магазины, то исключительно в рыбные или антикварные, либо в обычные комиссионки.
Вот и сейчас совершенно случайно на Невском он заглянул в одну из таких комиссионок и буквально застрял в дверях – напротив него было старинное зеркало, обрамленное резной рамой. В узкое высокое зарешеченное окно с улицы проникал свет и падал под углом на плоскость зеркала. Зеркало в темно-коричневом деревянном уборе мерцало и переливалось голубовато-серебристым светом, словно в нем ожили его собственные воспоминания об увиденном за многие годы. По нему, как по экрану кинотеатра, бродили тени и пульсировали проекции предметов и жизней. Дрейк подошел к зеркалу, долго разглядывал его, как художественную картину в музее. Продавец пару раз спросил, не угодно ли ему посмотреть еще что-нибудь, но Дрейк благодарил и не отходил от зеркала. По прошествии, наверное, целого часа он справился о цене и тут же выложил деньги.
Женщина, которая разглядывала за спиной Федора какие-то тряпки, неожиданно произнесла на удивление знакомым голосом:
– Не забудьте по нему пройтись свечечкой.
– Что? – спросил пораженный Федор, обернулся, но позади его никого не оказалось.
В номере гостиницы он освободил зеркало от шпагата и оберточной бумаги, поставил в кресло и долго разглядывал раму, зеркальную поверхность, тыльную сторону, постукивал костяшками пальцев по толстому гулкому стеклу. Сам собой выбился ритм фламенко. В нижнем углу рамы наискосок было выжжено по-испански слово «Севилья». Зеркалу было никак не меньше трех, а то и четырех столетий, и оно, скорее всего, столько повидало на своем веку, что уже с трудом отражало все новое. Рама местами была треснута, подклеена, подкрашена, виднелись шляпки двух-трех крохотных черных гвоздиков и блестящая шляпка нового шурупа. И вот тут, и
