Солнце слепых - Виорэль Михайлович Ломов
В школе он не мог дождаться конца занятий, и по их окончании стремглав помчался домой. Ему вслед о чем-то кричали, но он отмахнулся рукой.
Дома он быстро похлебал прямо из чугунка суп и побежал на реку, на мысок, где под тенью ивы они когда-то разводили костер.
Федя выскочил к «их» месту и взглянул на него как бы другими глазами. Оно ему показалось не обычным и привычным, а необыкновенно красивым, сказочно роскошным, словно возрожденным стихами Блока и его, Федиными, чувствами к Деве Фелицате. Он скинул одежду и кинулся в воду, не замечая ее июньской прохлады.
– Не простынь, Феденька! – услышал он голос Фелицаты.
Девушка вертела в руках веточку, отбиваясь от мошки, и швыряла носком синей туфельки песок в воду.
– Залазь! – крикнул Федор, похлопав ладошкой по воде.
Фелицата поежилась, покачала головой. Федор выскочил из воды и легко подхватил девушку на руки.
– Какой ты стал сильный! – удивилась она.
– Я еще и не это могу!
– Нет, давай это, – засмеялась девушка.
У Феди то ли закружилась голова, то ли он споткнулся, но они оба рухнули в воду и со смехом стали брызгать друг в друга водой.
– Ты что это весь дрожишь? – спросила Фелицата. – Замерз?
Она прижала его к себе, и Федор почувствовал, как ее прохладные губы прикоснулись к его горячим, пылающим, как ему казалось, губам, и всего его сотрясла дрожь.
Федя закрыл глаза и счастливо улыбнулся.
– Открой, – он почувствовал, как по шее ползет муха.
Федя открыл глаза. Девушка стояла над ним и веточкой вела ему по шее.
– А ведь я, Фелиция, каждый день думал о тебе, каждый вечер читал тебе стихи. Каждую ночь ты снилась мне. И часто, как сейчас.
– Каждую?
– Почти. Не проходило дня, чтобы я не залазил на крышу и оттуда не осматривал ваш двор, не приехала ли ты…
– Скажешь, и зимой залазил?
– Зимой – нет, – признался Федя.
– Врунишка.
– А ты как… как жила? – Федя хотел спросить, думала ли она о нем, вспоминала ли его.
– Так и жила. С мыслью… о тебе. Мне ведь больше не о ком было думать. А тебе?
Федя смутился. У него уже была одна девушка, но теперь он вдруг понял, что то, чем он гордился, на самом деле стыдно.
– Чего засмущался? Рассказывай, коль начал.
– Ты смотри, звезды!
Федор не заметил, как на них пала тихая синяя звездная ночь.
– Тебя дома, наверное, ждут? – одновременно спросили они друг друга и засмеялись.
Когда они поднимались от реки в гору, Федя держал горячую руку девушки в своей руке и вперемежку со стихами планировал их совместную будущую жизнь. Свадьбу он запланировал на 26 июля тридцать седьмого года, на следующий день после своего шестнадцатилетия.
– Мне будет двадцать восемь, – сказала Фелицата со странным смехом.
– Не тридцать же! – воскликнул Федор. – А ты все так же видишь, и справа, и слева? И все, что ты тогда говорила мне, не изменилось?
– А что должно было измениться? Все неизменно.
– Но ведь ты тогда сказала, что у меня впереди жизнь капитана Дрейка, а она уже позади.
– А ты уверен, что впереди то, что будет, а не то, что было? – спросила Фелицата.
– Ты хочешь сказать, будущее продолжает прошлое?
– Ты, Феденька, прекрасно сказал! Мне порой так сложно, так сложно понять, что я вижу, – сказала Фелицата. – Существует ли оно на самом деле или только в моем уме? А вдруг я вижу то, что предназначено видеть вовсе не мне, но тогда кому? А кто предлагает мне эту картину, может, кто-то из преисподней? Имею ли я право говорить о ней кому-то еще? Может, я совершаю страшный грех? А может, мне нельзя признаться в этом даже самой себе? Одно я знаю верно: если я вижу эту картину, я обязана ее понять. В этом и состоит мой долг перед Тем, Кто дал мне жизнь… Ну, а ты как, как родители?
– Ты же лучше меня знаешь… Они стали какие-то другие. Не знаю, как сказать, мягче, что ли?
– Все равно, ты совсем другой, – сказала Фелицата. – Ни на мать, ни на отца не похожий.
– Конечно, я другой, – согласился Федя. – Я же Федор.
– Дело не в этом. Вот у них внутри все то, что и снаружи, вокруг них. Ваш дом, дорога со щебнем, почта, река…
– Я тоже вижу все это…
– Боюсь, ты не поймешь меня сейчас. На самом деле у тебя все другое. У тебя там, вроде, и есть все это, но оно не главное, оно как бы фон, атмосфера, но не земля. Потом когда-нибудь вспомнишь… Вспомнишь, обязательно вспомнишь. У тебя внутри своя земля, своя деревня, река, у них свои, только тебе известные названия. Ты там такой, каким тебя не увидит больше никто.
– Ты же видишь?
– Я вижу. А больше никто.
На следующий день Федю с Фелицатой на реке застала гроза. По небосводу быстро поползли неровные темно-синие тучи. Непрерывно светились отдаленные грозовые разряды.
– Как в театре, – сказала Фелицата.
– Я ни разу не был в театре, – сказал Федя. – Там как?
– Узнаешь еще. Театр это иллюзия. Там вроде бы все, как и в жизни, но там нельзя жить, там можно лишь играть. Если там начнешь жить, игра куда-то исчезает. А кому он нужен без игры? Там все понарошку, декорации, бутафория, чувства. Все понарошку, а люди воспринимают серьезней, чем собственные трагедии. По большому счету это смешно… Вот и сейчас все кажется бутафорским, Феденька. Словно нам кто-то разыгрывает пьесу.
И в самом деле, все казалось бутафорским: и необыкновенно чистый воздух, и шум ветра, раскачивающего вербы, и раздираемое на клочки и подсвечиваемое из-за горизонта небо, и яркие краски, и грохот, похожий на передвижку мебели или перекатывание пустых бочек за сценой. Казалось, откуда-то из-за сцены, из следующего действия, приближается игрушечная война. Иллюзия длилась до тех пор, пока гроза не вошла в зенит: молния ослепила весь край, и громадная верба рухнула на землю. После этого больше часа непрерывно продолжались грозовые разряды. Как будто небо было увешено нитями электрического накаливания, и они вспыхивали в произвольном порядке то вместе, то врозь, то и дело забиваемые мощными вспышками электродуговой сварки.
Феде казалось, что в те краткие мгновения, когда неровная молния пульсировала и дрожала два-три раза кряду, она соединяла землю и небо в одно целое через него.
Еще добрую четверть часа мир заливал дрожащий ослепительный
