Бьёрн Ларссон - Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества
Вот почему случилось то, что и должно было случиться. Ингленда сместили и высадили на небольшой остров, откуда он сумел добраться до Мадагаскара, чего не ожидал никто, кроме меня: я заключил пари один против всех — и выиграл. Бывший капитан нашёл приют у Плантейна и кое-как перебивался на Мадагаскаре до тех пор, пока не пришла пора окончательно спустить флаг.
После смещения Ингленда я с новообретённым попугаем ещё некоторое время ходил под началом Тейлора, хотя безо всякого желания или радости. Богатая добыча с «Кассандры» и колоссальный выкуп за вице-короля Гоа подействовали на команду развращающе. Внезапно у каждого её члена оказалось целое состояние, о котором все мечтали которым бредили и которое считали высшей целью своей жизни. И что дальше? Все точно взбесились: стали кидаться деньгами направо и налево, словно монеты жгли им руки, как пушечный фитиль и напиваться так, словно пришёл их последний час. Пиастры и драгоценности, призы и трофеи — только ими и были набиты пиратские головы, когда мы выходили в море, а теперь, когда парни получили всего вдосталь, они не знали, как с толком распорядиться и богатством, и самими собой. Жалко и стыдно было смотреть на такое.
Я же, прослышав, что Ингленд жив, хотя и дышит на ладан, пристроил свою долю в надёжное место и отправился в залив Рантер. Я пробыл у старого товарища до самой его смерти и очень старался, чтобы он встретил достойный конец, насколько это было возможно из-за попрёков, которыми Ингленд изводил себя и свою совесть, прежде чем всё-таки спустить флаг. Видимо, его раскаяние здорово разволновало меня, и некоторое время я был сам не свой. Я задумался о том, может ли такой человек, как я, изменить свой образ жизни. Чего стоит Долговязый Джон Сильвер по эту сторону могилы? Играет ли моя жизнь какую-нибудь роль в суматохе бытия? Важно ли это, что сейчас я жив, а потом умру вслед за остальными? Куда в конечном счёте ведёт широкая дорога, на которую я ступил обеими ногами, поскольку не видел для себя иной? И найдётся ли в этой жизни прибежище для человека моего склада?
Такие вопросы постоянно ворочались у меня в голове, выбивая из колеи и навевая тоску.
Снова привела меня в чувство карательная экспедиция Мэттьюза, точнее, одна мысль о том, что в Англии не поленились снарядить целую экспедицию, которой поручено было схватить и препроводить туда для последующей отправки на виселицу несчастного Плантейна, мелкого пирата, ушедшего на покой и окружившего себя сонмом шлюх самых разных племён и оттенков кожи. Почему? — спрашивая я себя, неистово орудуя тесаком для защиты нас с Плантейном. Почему надо посылать на другой конец света морских пехотинцев, заставляя их рисковать жизнью и умирать, только бы лондонская чернь полюбовалась на то, как будут вешать пирата? Неужели ближе не нашлось всякой сволоты, которую бы стоило вздёрнуть?
Я подумал, что мне не мешает приглядеться к миру и попробовать его понять, чтобы пристойно дожить остаток жизни. Я был вне закона и в опале, за мою голову была обещана награда, но я не мог взять в толк, кого мне следует остерегаться, с чем и с кем бороться. Мне необходимо было самому посмотреть, как вешают, услышать крики толпы, увидеть лицо палача, взгляды стражников… в общем, всем телом, всей своей драгоценной шкурой впитать атмосферу казни и её звуки. Я всегда отталкивал от себя виселицу, боялся одного её вида, как чумы, но не ею ли мерилась жизнь людей вроде нас с Плантейном? Я считал, это храбрость помогала мне первым врываться с тесаком на палубу неприятельского судна. Храбрость, однако, состояла в том, чтобы постоянно держать перед глазами виселицу, знать, что единственное мерило подобной жизни — смертный приговор. С висящим у тебя над головой приговором и с удавкой на шее тебе было не до сомнений или отчаяния. Ты понимал собственную цену. Так мне, во всяком случае, казалось.
В общем, я решил при первой же возможности отправиться в Лондон, посмотреть и поучиться. В Диего-Суаресе я нанялся простым матросом на бриг, шедший в Англию с грузом сахара-сырца. Помнится, я выдал себя за фламандца и назвался Зеевейком. В жизни больше не приходилось терпеть подобных мучений, ведь с моих губ не должно было сорваться ни одного членораздельного звука. Я стонал и ворчал, как дикий зверь, или хохотал, как сумасшедший, — больше я ничего не мог себе позволить. Благодаря этому плаванию я понял одну вещь: в аду, если он существует, каждый высказывается на родном языке, и только на нём. Но тогда, на бриге, я так хорошо скрывал страстное желание почесать свой хорошо подвешенный язык, что никто даже не подозревал о тысячах слов, которые скрывались у меня в нутре и рвались на свет Божий. Я, несомненно, вызывал восхищение офицеров своим знанием морского дела, своей покладистостью и трезвостью, а команда по тем же самым причинам исходила злостью. Впрочем, меня это не трогало. Да и почему должно было быть иначе? Экипаж не знал, кто я такой и чего добиваюсь.
Короче говоря, мы достигли английской столицы и стали на рейде в Темзе, а мистер Джон Сильвер так и не издал за три месяца ни одного человеческого слова, хотя был от этого на грани помешательства.
Получив свои жалкие гроши, я уволился и растворился в кипучем и вонючем людском водовороте Лондона. Мы бросили якорь в так называемом Пуле,[12] и наш толстобрюхий бриг присоединился к тысячам других судов, доставивших в изобильную Англию новые богатства. Право, подумал я, это зрелище достойно того, чтобы на него любовались боги, если, конечно, у них есть глаза. Из корабельных корпусов торчали многие тысячи мачт — осенний лес с облетевшей листвой. По реке сновали буксиры-толкачи, двигались барки, лихтеры, плашкоуты и всякие другие баржи. Тут и там виднелись матросы, портовые грузчики и водоносы, которые нагружали и разгружали, перекрикивались и переругивались, хохотали (довольно редко, поскольку смешного было мало) и галдели, как сороки, поднимали и тащили, падали и вставали на ноги (а иногда не вставали), ставили и убирали снасти.
На Биллингзгейтском рейде стояли на якоре сотни угольных барж. Рядом находились верфь и сухой док. Из-за дощатого забора, над которым возвышался шпангоутный остов корабля, доносились удары молотков и звуки пил. Из котлов, в которых размягчали и гнули дерево, поднимался пар. Запах горелой смолы жёг нос, горло, глаза. Вдоль причалов размещались конторы корабельных маклеров, парусных и такелажных мастеров, канатчиков, в общем, представителей всех тех ремёсел, без которых немыслимо построить и оснастить корабль.
Никогда ещё мне не приходилось видеть такого скопища судов. Запас трофеев был, казалось, неисчерпаем. Если я собственными глазами наблюдал Лондон, Бристоль и Глазго, то ведь были ещё Портсмут, Саутгемптон и другие английские порты. Сколько всего судов могло находиться по эту сторону Атлантики? Тридцать тысяч? А сколько было пиратов? Я сосчитал всех, о которых слышал за время плавания с Инглендом. Получилось не больше двадцати — по крайней мере, живущих ныне. Ерунда! Наши укусы должны быть не страшнее комариных.
