Бьёрн Ларссон - Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества
На рейде острова Ланди, где мы укрылись от западного ветра, нам повстречались другие контрабандисты, которые ждали там более благоприятного ветра и скверной погоды для того, чтобы отправиться во Францию. От них мы узнали имена надёжных людей в Корнуолле. Но когда мы разыскали одного из них, достопочтенного Джеймисона, этот дебелый и жизнерадостный лавочник, услышав, какие мы привезли товары, просто живот надорвал от смеха.
— Так и быть, дорогие мои, — сказал он, отсмеявшись и перестав бить себя по коленкам, — пойду вам навстречу. Куплю у вас бренди, причём по хорошей цене, чтоб вы могли вернуться хотя бы без больших потерь.
— Без потерь? — удивился я.
— А как же табак, сахар, кружево? — спросил Ингленд. — Они у нас отменного качества.
— Знаю, — отвечал Джеймисон, — причём из первых рук.
— Откуда вы можете это знать? — резко поставил вопрос я, потому как лавочник пробудил во мне подозрительность.
— Всё очень просто, — с прежней весёлостью отозвался он. — Недавно я сам поставил ваш табак во Францию через доверенных лиц вроде вас. Едва ли я ошибусь, высказав предположение, что и сахар с чаем попали туда таким же способом.
Разумеется, мы недоверчиво воззрились друг на друга.
— Насколько я понимаю, мои милые, — продолжал Джеймисон, — вы в своём ремесле люди новые. Эти товары ввозятся во Францию через Англию, а не наоборот. Мой совет — дуйте обратно в Сен-Мало и отдавайте всё за ту же цену, по которой купили.
— Да что же такое творится на белом свете?! — взревел Ингленд, стукнув кулаком себе по ладони.
Когда мы по возвращении подсчитали свои барыши от продажи дважды корчемного товара, у нас на руках оказалась ровно столько же монет, сколько было раньше, ни больше, но и ни меньше. Поддерживать своё существование без малейшей прибыли было нельзя. Ещё несколько таких рейсов через пролив, и мы окончательно сядем на мель.
В следующий раз мы, набив трюм вином и коньяком, пошли в Фалмут. Мы прокрались в устье Хелфорда, вручили свой груз купцу и договорились, что он заплатит нам хорошую цену золотом. Но не успели мы получить деньги, как купец науськал на нас таможню, и мы вынуждены были сломя голову бежать с места событий.
В том же духе продолжалось и дальше. Вероятно, такую жизнь можно было назвать вольной, однако ни доходной, ни возвышающей она, чёрт возьми, не была. После шести рейсов мы ничего не приобрели, даже потеряли, просто-напросто прожив часть своей наличности. После седьмого рейса она составляла уже половину изначальной, и тогда я сказал «баста». Если уж человек живёт, рассуждал я, ему нужно от жизни чуть больше, нежели сплошные насмешки и обсчёты. Нужно получать хоть какое-то удовольствие.
И я созвал корабельный совет, что было нетрудно, и выложил ему свои соображения. Лучше подчиниться обстоятельствам, сказал я, а не пытаться барышничать и маклачить, из чего мы уже знаем, что выходит. Я предложил твёрдо и определённо начать захватывать трофеи, указав на то, что всем нам нечего терять и что любая жизнь будет лучше той, которую мы ведём, поскольку она не ведёт никуда.
— А куда она должна вести? — осведомился Деваль, и это был единственный умный вопрос, который он задал за всё время.
Не удостоив его ответом, я обратился к Ингленду.
— А ты что скажешь? — спросил я. — Могло быть ещё хуже?
— Конечно. И это действительно так.
Я обозвал обоих последними словами, но, честно признаться, толку от моих ругательств было мало.
— Можешь отправляться, куда глаза глядят, — только и сказал Ингленд.
И он был прав. Такая возможность у меня всегда оставалась.
Впрочем, как вскоре выяснилось, она оставалась не до бесконечности. По приморским городам Бретани раскатилась весть о скором мире, хотя нашему брату это замирение было, считай, ни к чему. Цены на контрабандное вино и прочие напитки должны были скатиться до нижнего предела, матросское жалованье тоже (как неизменно бывало, когда военно-морской флот разоружался и списывал на берег кучу народа), а моей относительно спокойной жизни наступал конец поскольку до меня могла дотянуться мохнатая лапа закона.
Когда мир таки наступил (с декларациями, фанфарами и манифестами, которых не избежал ни один из самых захолустных приморских городков), Ингленд заговорил о возвращении «Дейны» в Ирландию, к Элайзе. Меня прямо мороз пробирал по коже от его речей. Я был уверен, что предстать перед Элайзой — всё равно что выкопать самому себе могилу.
Я попытался осторожно, дабы не возбудить подозрений Ингленда и тем более Деваля, внушить им мысль о том, насколько опасно было бы такое возвращение для меня, как для моей души, так и для тела. Я просил, молил, взывал — ничего не помогало. Моего красноречив коим я так гордился, не хватало на то, чтобы преодолеть благородство человека вроде Ингленда. Деваля я, впрочем, тоже не перетянул на свою сторону, хотя, казалось бы, отнял у него остатки порядочности и чести, которые он мог предъявить раньше.
В общем, у меня не было выбора: предстояло взять дело в свои руки. Я вовсе не желал товарищам ничего плохого. Я не держал на них зла за то, что они не были согласны со мной (в противном случае я бы уже возненавидел половину человечества). Единственной моей целью было заставить их свернуть на другую дорогу, хотя бы на несколько лет, пока всё не изменится и не забудется.
Как раз в это время в Сен-Мало стоял корабль, который снаряжали для рейса в колонии. По всему городу были развешаны соблазнительные объявления. Предлагались бесплатный проезд в страну с замечательным климатом и помощь в том, чтобы обосноваться там, а также бесподобные возможности для обогащения в обмен на обещание три года проработать на плантациях. Три года были лучше пяти, предлагавшихся в Англии, но я уже знал из опыта плавания на «Леди Марии», как оборачивается дело в подобных случаях. Условия жалкие, труд — каторжный, и всегда находился тысяча и один способ продлить контракт. Белый наёмный рабочий был ничем не хуже чёрного, а может, и предпочтительнее, поскольку он собственноручно подписывал свой рабский договор. Поэтому-то, вероятно, белые рабы меньше склонялись к побегу и бунту.
К тому же в городе меня уверили, что французских работников действительн через три года отпускают на свободу. Просто колониям позарез нужны люди, которые бы осваивали новые земли, женились, заводили потомство, носили оружие и брали на себя прочие дела, необходимые для процветания этих краёв. Из метрополии даже целыми кораблями отправляли на острова женский пол, только бы соблазнить мужчин остаться там. Ожерон, бывший губернатор Тортуги,[10] здорово повеселился, когда по жребию распределял среди работников привезённых женщин — пусть в большинстве своём распутниц сомнительного поведения, зато крепких и языкастых. И говорят, эти браки, заключённые с помощью госпожи Фортуны, а не Святого Духа были не менее долговечны, чем все прочие. Вот о чём, думаю я теперь, мне следовало поговорить с Дефо, который написал труд толщиной аж в четыреста страниц для доказательства того, какая это превосходная штука — брак, заключённый в лоне церкви.
