Бьёрн Ларссон - Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества
Никогда ещё мне не приходилось видеть такого скопища судов. Запас трофеев был, казалось, неисчерпаем. Если я собственными глазами наблюдал Лондон, Бристоль и Глазго, то ведь были ещё Портсмут, Саутгемптон и другие английские порты. Сколько всего судов могло находиться по эту сторону Атлантики? Тридцать тысяч? А сколько было пиратов? Я сосчитал всех, о которых слышал за время плавания с Инглендом. Получилось не больше двадцати — по крайней мере, живущих ныне. Ерунда! Наши укусы должны быть не страшнее комариных.
Как же нам удалось приостановить всю вест-индскую торговлю? Теперь я сообразил, что это не могло объясняться окончательным разорением судовладельцев. Торговля всегда оставалась доходной, поскольку возвращалось достаточно много неограбленных кораблей. Нет, видимо, дело было в страхе. Судовщиков пугала молва о нас. И всё-таки дико подумать, что нашей братии, пусть даже временно, удалось поставить на колени торговлю, причём какими-то слухами, злословными утверждениями, а зачастую и фантазиями. Это было крайне лестно для меня! Десятки тысяч судов… и правда о том, что сей невероятный всеобщий страх внушили мы, двадцать комаров…
Много дней я бродил среди лондонского столпотворения, пытаясь разобраться, как тут всё устроено. Я видел раздобревшие, надутые учреждения, которые ссужали деньгами судовладельцев и их корабли. Я дивился на общества, которые страховали всё и вся (разумеется, кроме экипажа), на Королевскую и Лондонскую биржи. Я стоял, разинув рот, перед зданиями компаний со всем их великолепием и роскошью — Ост-Индской, Королевской африканской и компании Южных морей. Я с опаской приближался к Акцизному управлению и его тысячам чиновников, которые только и мечтали о том, как бы заграбастать человека вроде меня.
Да, если я что и постиг в Лондоне, то прежде всего такую премудрость: наша братия не имеет ни малейшего понятия об устройстве мира. Мы не представляли себе, какие колоссальные суммы ставятся на кон, выигрываются или проигрываются. Нет, мы не могли бы пережить самих себя и оставаться непобедимыми, как рассчитывали Робертс, Дэвис и иже с ними, бросая своими прокламациями вызов всему свету. Значит, надо постараться выжить собственными силами, в одиночку. Если ты комар или корабельный червь, слишком велика опасность, что тебя в любую минуту раздавят.
Вот почему я в конце концов заявился в Адмиралтейство в облике новоявленного таможенного стряпчего по фамилии Пауэр и навёл справки об этом презренном пирате, Джоне Сильвере.
— Вам что-нибудь известно о нём? — осведомился я.
— Он числится в наших списках, — доложил мне чиновник с таким жёлто-серым лицом, что, казалось, кожа его от переворачивания бумажек и недостатка свежего воздуха вот-вот начнёт разлагаться. — Бунтовщик с «Леди Марии», которая затонула под Кинсейлом, у мыса Олд-Хед. О нём сообщил капитан Уилкинсон. Больше ничего. Похоже, никому неизвестно, куда он делся потом.
— Это известно мне, — весомо и очень мудро, хотя не без внутреннего содрогания, произнёс я. — Джон Сильвер погиб. К счастью, он лишился головы, когда Мэттьюз не так давно взял штурмом пиратское логово на острове Сент-Мари. Можете с чистой совестью вычеркнуть его из списков.
Блёклый чиновник послушался меня, и таким образом я перестал существовать для всего света. Право, я с облегчением покинул это прибежище зла. Всё-таки пойти туда было всё равно что сунуть голову в змеиное гнездо. Но я, Джон Сильвер, не побоялся сделать это чем вызвал уважение к себе, когда вернулся в Вест-Индию и вскорости присоединился к Флинту.
Разумеется, это комедиантство далось мне легко и просто, поскольку было у меня в крови. Но в Лондоне я окончательно убедился (если не был уверен в этом раньше), что по эту сторону могилы важно лишь одно — за кого тебя принимают окружающие. Если тебя считают солидным человеком, можно позволять себе любые вольности и творить чудеса. Однако там же, в Лондоне, среди так называемых почтенных и уважаемых людей, я намотал на ус и другое: если не хочешь плохо кончить, нужно постоянно оглядываться назад, быть начеку. Тут недостаточно было иметь хорошо подвешенный язык. Следовало также обзавестись глазами на затылке.
14
«Кабачок ангела» — так мне, во всяком случае, говорили — был самым подходящим местом изо всех прочих для лицезрения казней. (Там, бывало, сиживал и судья Джеффриз, запивая кружкой-другой эля приведение в исполнение его приговоров). Очень удобно — не надо, было якшаться со всякой чернью на самом Лобном месте, где пугалами выстроились виселицы, дабы внушать страх мне и моей братии.
Когда я заявился туда, на трёх виселицах, каждый в своей удавке, болтались трое осуждённых. Все они показывали мне свои иссиня-чёрные языки (вернее, то, что оставили от их языков вороны, галки и чайки) и смотрели на меня своими пустыми глазницами. Вокруг с яростным жужжанием роились мясные мухи, до тел добрались даже муравьи. Трупы распухли и были истерзаны острыми жадными клювами.
Вот что такое смерть в её истинном обличье, подумал я. Парни, погибавшие в схватках на «Морже», как свои, так и чужие, были ещё тёплыми и вполне походили на людей, когда мы бросали их тела за борт или зарывали в песок. Некоторых из них — например, тех, кто получал нож в спину, — вообще трудно было по виду признать мёртвыми. Зато тут, на Лобном месте, не нужно было спрашивать себя, пора ли уже соборовать умирающего, если бы он того захотел. Тут соборовать, несомненно, было уже поздно.
Проходя мимо, я дёрнул один из трупов за ногу. В воздухе почернело от насекомых, а тело принялось раскачиваться, как маятник в вечном двигателе. На землю закапала вонючая желтоватая жижа, которую мухи явно считали деликатесом, поскольку накинулись на неё стаями. Шутки ради я прибил несколько сотен мух и отогнал птиц. Я всё-таки тоже был человек, хотя находилось множество людей, утверждавших обратное.
— Благослови вас Господь! — послышался за спиной надтреснутый голос.
Я повернулся и обнаружил иссохшую, можно сказать, дышавшую на ладан, старуху.
— С чегой-то ему меня благословлять? — спросил я.
— Ведь вы прогнали мух и птиц.
— Это ещё не повод для благословления, — отозвался я как можно дружелюбнее, а дружелюбия у меня, надо признаться, хватало. — Вам бы моё везение в жизни, вы бы живо смекнули, что такова неисповедимая воля Господа: кормить птиц и всякую мелкую тварь телами повешенных грешников. А я уж и подавно иду супротив Божьей воли.
— Мой сын не грешил! — сказала старуха.
Проследив за её взглядом, я всмотрелся в один из трупов, однако не приметил в нём сколько-нибудь разительного сходства с ней.
