Ян Мак-Гвайр - Последний кит. В северных водах
– Ты видел сокровища? – спрашивает у него О’Доуд.
– Он говорит, что они зарыты во внутреннем дворе дома. Он показал мне место, и я приказал ему копать.
Они идут вслед за Прайсом по лабиринту узких переулков, затем выходят на широкую улицу, лавки по обеим сторонам которой уже разграблены, а дома закрылись ставнями и жалюзи и притихли. Вокруг не видно ни души, но Самнер уверен, что здесь тем не менее есть люди – до смерти напуганные семьи прячутся где-нибудь в прохладной темноте, джихадисты и гази[36] зализывают раны и занимаются тайными приготовлениями. Где-то рядом раздаются звуки шумной попойки, а издалека доносится грохот пушечных выстрелов. Солнце уже готово скрыться за горизонтом, но адская жара по-прежнему не спадает. Они переходят на другую сторону улицы, осторожно обходя дымящиеся груды костей, ковры и сломанную мебель, и примерно еще через сотню ярдов Прайс останавливается перед открытыми дверями и кивает.
Квадратной формы внутренний дворик невелик, побеленные стены посерели и выглядят неопрятными, а в некоторых местах из-под отвалившейся штукатурки видна глинобитная кирпичная кладка. В каждой стене проделаны по два арочных проема, а наверху над ними тянется обшарпанный деревянный балкон. Хамид сидит на корточках в центре двора. Он уже снял одну из каменных плит, которыми тот вымощен, и сейчас убирает рыхлую землю.
– Помогите мне, пожалуйста, – говорит он. – Нам нужно спешить.
Прайс опускается на колени рядом с ним и начинает рыть землю руками.
– Я вижу какую-то шкатулку, – спустя несколько мгновений сообщает он. – Смотрите, вот она.
Остальные подходят ближе и становятся полукругом. Прайс и Хамид освобождают шкатулку от земли, и О’Доуд ударом приклада открывает крышку. В шкатулке лежат четыре или пять холщовых мешочков.
Уилки берет один из них в руки, заглядывает вовнутрь и начинает смеяться.
– Господи Иисусе, – восклицает он.
– Что там, сокровища? – жадно спрашивает Прайс.
Уилки показывает содержимое мешочка О’Доуду, и тот сначала улыбается, потом громко смеется и хлопает Уилки по спине.
Прайс вынимает из шкатулки оставшиеся три мешочка и развязывает их. В двух лежат монеты, а в третьем находится целая коллекция разнообразных браслетов, перстней и прочих драгоценностей.
– Будь я проклят, – негромко шепчет он себе под нос.
– Дай-ка я взгляну на эту красоту, – говорит Уилки.
Прайс передает ему самый маленький из мешочков, и Уилки высыпает его содержимое на пыльные каменные плиты двора. Дружно опустившись на колени, младшие хирурги во все глаза глядят на сверкающую груду драгоценностей, словно школьники за игрой в стеклянные шарики[37].
– Нужно выковырять все камни, а золото переплавить, – заявляет О’Доуд. – Чем проще, тем лучше.
– Нам пора возвращаться, – говорит Хамид. – К моему сыну.
Но вид сокровищ настолько загипнотизировал их, что они не обращают на него внимания. Самнер наклоняется и берет в руки один из перстней.
– Что это за камни? – спрашивает он, не обращаясь ни к кому конкретно. – Это бриллианты? – Он поворачивается к Хамиду. – Это бриллианты? – повторяет он, показывая ему перстень. – Они настоящие?
Хамид не отвечает.
– Он думает о том мальчишке, – говорит О’Доуд.
– Мальчишка мертв, – роняет Уилки, не поднимая головы. – Чертов мальчишка всегда был мертвецом.
Самнер переводит взгляд на Хамида, который по-прежнему не проронил ни слова. Глаза его расширились от страха.
– В чем дело? – спрашивает Самнер.
Тот качает головой, словно ответ слишком сложен для него, словно время для объяснений миновало и теперь их отношения перешли на новую стадию, и неважно, отдают они в этом себе отчет или нет.
– Нам нужно идти, – с мольбой говорит он. – Пожалуйста.
Хамид берет Прайса за рукав и начинает тянуть его в сторону улицы. Прайс вырывает у него руку и показывает ему кулак.
– Эй, ты, поосторожнее, – говорит он.
Хамид поднимается на ноги и вскидывает руки над головой, ладонями вперед – это жест молчаливого неприятия, но, как неожиданно понимает Самнер, еще и капитуляции. Но перед кем?
И вдруг с балкона над ними доносится треск мушкетного выстрела, и затылок Прайса разлетается брызгами крови и костей. Уилки, развернувшись на пятках, вскидывает ружье и наобум палит куда-то вверх, но промахивается, и тут в него самого ударяют две пули – одна попадает ему в шею, другая – в грудь. Они угодили в засаду; дом и двор буквально кишат сипаями. О’Доуд хватает Самнера за руку и тащит его назад, в темноту и безопасность дома. Уилки корчится в агонии на каменных плитах двора; кровь бьет темно-красным фонтанчиком из его простреленной шеи. Самнер пяткой распахивает дверь на улицу, и в ответ пуля, прилетевшая снаружи, смачно впивается в притолоку. Один из сипаев спрыгивает с ветхого балкона и с диким криком бросается к ним. О’Доуд стреляет в него, но промахивается. Сабля сипая встречается с животом О’Доуда, и добрая половина клинка, блестящая от крови, высовывается у него из спины. О’Доуд, задыхаясь, кашляет кровью и недоуменно опускает взгляд на свой живот, словно удивляясь тому, что с ним сталось. А сипай вонзает саблю еще глубже, по самую рукоять, и на лице его написаны ярость и торжество. Его угольно-черные глаза выкатываются из орбит, а коричневая кожа блестит от пота. Самнер стоит от него не далее чем в двух футах; он поднимает ружье к плечу и стреляет. Лицо сипая мгновенно размазывается, и на его месте возникает мелкая впадина, наполненная мясом, хрящами, жуткими обломками зубов и кусками языка. Самнер отбрасывает ружье и распахивает переднюю дверь. Когда он выскакивает на улицу, в лодыжку ему впивается пуля, а еще одна ударяет в стену в нескольких дюймах над его головой. Его швыряет в сторону, отбрасывает назад, он едва не падает, стонет, но все-таки сохраняет равновесие и, припадая на раненую ногу, устремляется вперед, к жизни и безопасности. Над его головой с воем проносится еще одна пуля. На бегу он слышит, как хлюпает в левом сапоге теплая кровь. Сзади раздаются пронзительные крики. Улица завалена битыми кирпичами, глиняными черепками, обрывками мешковины, костями и мусором. По обеим сторонам от него выстроились лавки и палатки с опустевшими полками, их матерчатые навесы обвисли и зияют дырами. Он сворачивает с улицы в первый попавшийся боковой проход, углубляясь в лабиринт узких переулков.
Высокие оштукатуренные стены кое-где обрушились и перепачканы подпалинами и копотью. Повсюду стоит стойкий запах нечистот и слышится слитное гудение трупных мух. Самнер, отчаянно хромая и спотыкаясь, бредет куда глаза глядят, пока боль не вынуждает его остановиться. Он садится на ступеньку в каком-то дверном проеме и с трудом стаскивает с ноги сапог. Сквозная рана выглядит чистой, но большая берцовая кость у него явно перебита. Он отрывает полоску ткани от подола бумазейной рубахи и перевязывает ею рану так туго, как только может, чтобы остановить кровотечение. На него наваливается жаркая волна тошноты и беспамятства. Он устало прикрывает глаза, а когда вновь приходит в себя, в темнеющем небе над ним, словно воздушные споры, кружат черные голуби. Луна уже взошла, и со всех сторон доносится непрерывное глухое буханье тяжелых осадных орудий. При воспоминании об Уилки и О’Доуде по телу его пробегает холодная дрожь. Сделав глубокий вдох, он приказывает себе собраться, чтобы не сдохнуть так, как они. Завтра город наверняка падет, говорит он себе; когда британские войска протрезвеют, то непременно возобновят наступление. Если он затаится где-нибудь в укромном уголке и останется жив, его обязательно найдут и отведут домой.
