Три минуты молчания. Снегирь - Георгий Николаевич Владимов
– Ну-к, потрави, – «дед» оживился. – Боцман-то – неужто осмелился?
– Не сразу. Три стопаря для храбрости принял. Он ведь к нам пересел, с Родионычем только штурмана остались да Митрохин. Тоже, между прочим, речь держал, отметил «слаженные действия капитана и всей команды». А боцман – сидит и накаляется. «Нет, говорит, я всё ж не пальчиком деланный, я сейчас всю правду выложу». – «Умрёшь ведь, говорю, не выложишь». – «Пускай умру, но сперва скажу. Самый момент сейчас: чувствую – он меня боится». И – полез: «Что ж, говорит, всё верно, сам погибай – товарища выручай, но мы-то и не надеялись, что вот за этим столом будем сидеть, у нас такой уверенности не было. А кое у кого, не буду указывать, столько её было, что он уже заранее этот банкет начал, коньячок попивал в каютке».
– Ай, Страшной! – «Дед» усмехнулся. – Ну, по традиции теперь надо за боцмана сплавать. Чтоб ему хоть в боцманах остаться.
– Да уж… Если б он тут и застопорил, а то ведь больные струны пошёл задевать. «Вот, говорит, несчастье у меня в жизни какое: с кем выпить захочу – никогда его почему-то за столом не вижу. Вот я бы сейчас с Бабиловым чокнулся. Да где ж он тут, на вашем банкете?»
– Ну, это зря он, – сказал «дед». – Я ж ведь сам не пошёл.
Я поглядел на «деда» и подумал: как же хитёр человек во зле! Для кого же весь этот список и составлялся – «наших представителей»? Для тебя одного, «дед». Чтоб ты поглядел и отказался. Он-то тебя лучше знает, чем ты его.
Мы снова сплавали – за боцмана – и вернулись. И приятно нам было узнать по возвращении, что впереди у нас ещё богатые перспективы и мы ещё долго не разойдёмся.
А в это время слышались команды на отшвартовке, «Молодой» нас отводил от базы. Никто этого не замечал за травлей, дело привычное. А я сидел у окна, как раз против её борта, и видел, как он отваливает, как иллюминаторов сначала один был ряд, потом два, потом четыре. Но вот когда я увидел, как нижние заплескивает волной, я чуть не застонал.
Я очнулся – «дед» про меня говорил:
– Загрустил что-то наш Алексеич.
«Маркони» подмигнул мне.
– Алексеич прибыль свою подсчитывает. Мне дриф сказал – там есть, к чему пришвартнуться!
– А может, что посерьёзнее? – спросил «дед». – Тогда уже на этот счёт травить не будем.
Я махнул рукой.
– Да травите чего хотите.
Шурка быстренько разлил по кружкам.
– За вожакового сплаваем! За дорогого моего земелю. Пусть ему живётся, пусть ему любится.
А это, знаете, дорого стоит, когда такой счастливчик вам пожелает.
– Поплыли, славяне!
И опять мы вернулись, чуть больше нагруженные, и Ванька Обод теперь рассказывал, как было на плавбазе, когда мы тонули, и как он места себе не находил – примета же нехорошая, если кто списывается, вот он с этой приметой нам и удружил, – и как все бегали в машину, просили подкинуть оборотиков, хотя и так уже на предельных шли, и как – будто бы! – кеп плавбазы сказал в рубке вахтенному штурману, что, если даже и кончится всё благополучно, он всё равно свой партбилет выложит, но Граков у него ответит.
– Это уже легенда, – сказал «дед». – Но приятно и легенду послушать.
Тут постучали в окошко – дрифтер припал к стеклу, нос расплющил, строил нам весёлые глазки. Мы ему помахали, чтоб зашёл. Но он не один ввалился – с боцманом, с салагами и уж не знаю с кем ещё там, все в каюте не поместились, стояли в дверях, кружки передавали по конвейеру. И поставили вопрос, чтоб в салон всем перейти, а там всё по новой начать – и разговоры, и тосты, тем более – ни один пустой не пришёл…
…Я с ними сидел, выпивал, смеялся. И было мне опять хорошо. Да, пожалуй, что так мне и было.
7
Весёлое течение – Гольфстрим!
Две тысячи миль от промысла до порта, но Гольфстрим подгоняет, и ветер ещё в корму – не знаю, по какой такой милости, – и летим мы так до самого Кильдина, главная забота – свой залив не проскочить. И приходим на сутки раньше.
Ну, теперь-то нас «Молодой» тащил. Мы только на буксирный трос поплёвывали, чтоб не рвался. Первые сутки ещё базу видели перед собою: днём её дымки, ночью – её огни. Потом она ушла за горизонт.
И мы отсыпались, крутили фильмы. Те же самые, конечно. А на третье утро дорогой наш боцман Страшной вылез на палубу, поглядел на солнышко, на синюю воду, на снежные лофотенские скалы – и так молвил.
– А задам-ка я вам, бичам, работу. Ишь рыла наели, как кухтыли. А судно прибирать кто за вас будет?
– Ты, боцман, сходи поспи, – Серёга ему посоветовал. – Нас же по приходе в док поставят.
– До дока мы ещё в порт должны прийти. А на чём? Срам, а не пароход!
Ну, мы, конечно, повякали, душу отвели, а потом, конечно, взяли шкрябки, стальные щётки, флейцы, начали прибирать пароход. Шкрябали от ржавчины борта, переборки, потом суричили, потом красили. А кто кубрики мыл с содой, кто рубку вылизывал, кто гальюны драил. Салаги зачем-то на верхотуру напросились, на мачту, красили там «воронье гнездо» белилами и чернью, покрикивали зычными голосами:
– Алик, подержи ведёрко, я на клотик слазаю, надо его мумией[69] покрасить.
– Держу, Дима. Всё покрасим – от киля и до клотика!
Дрифтер с помощником свою сетевыборку выкрасили – такой зеленью, что поглядеть кисло. Третий из рубки смотрел зверем и плевался:
– Во, деревня! В шаровый[70] полагается механизмы красить. Вкуса морского – ни на копейку.
А дрифтер, чтоб ему совсем угодить, и шпиль выкрасил зеленью.
Нам с Шуркой досталось камбуз снаружи прибирать. Милое дело. В корме хорошо, ветра не слышно. Переборка от солнца греется и от начальства заслоняет. Попозже и Васька Буров к нам перебрался – значит, и правда лучшего места не найдёшь.
– Бичи, – говорит, – можно, я у вас тут честно посачкую?
– Сачкуй, – Шурка ему разрешил. – Флейц только в руку возьми. И за полундрой следи.
– Что ты, я полундру за милю унюхаю!
И Васька во всю дорогу так и не взял флейца. Сидел, блаженствовал.
Кандей с «юношей» прибирали камбуз внутри и часто к нам выходили – посидеть на кнехте, потравить за жизнь.
– Я, бичи, обратно на завод пойду, – говорит Шурка. – Сварщик же я дипломированный, такое дело на ветер бросать? А
