Три минуты молчания. Снегирь - Георгий Николаевич Владимов

Георгий Владимов

Три минуты молчания

© Владимов Г.Н., наследники

© ООО «Кинокомпания “СТВ”»

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Ты не Дух, – он сказал, – и ты не Гном.

Ты не Книга, и ты не Зверь.

Не позорь же доброй славы людей,

воплотись ещё раз теперь.

Живи на Земле и уст не смыкай,

не закрывай очей

и отнеси сынам Земли

мудрость моих речей:

что каждый грех, совершённый двумя,

и тому, и другому вменён.

И… Бог, что ты вычитал из книг, да будет

с тобой, Томлинсон!

Редьярд Киплинг[1]

Глава первая

Лиля

1

Сначала я был один на пирсе. И туман был на самом деле, а не у меня в голове.

Я смотрел на чёрную воду в гавани – как она дымится, а швартовые белеют от инея. Понизу ещё была видимость, а выше – как в молоке: шагов с десяти у какого-нибудь буксирчика только рубку и различишь, а мачт совсем нету. Но я-то, когда ещё спускался в порт, видел – небо над сопками зелёное, чистое, и звёзды как надраенные, – так что это ненадолго: к ночи ещё приморозит, и Гольфстрим остудится. Туман повисит над гаванью и сойдёт в воду. И траулеры завтра спокойненько выйдут в Атлантику.

А я вот уже не выйду. Я своё отплавал. И дел у меня никаких в Рыбном порту не было; просто завернул попрощаться. Посмотрю в последний раз на всю эту живопись, а после – смотаю удочки да и подамся куда-нибудь в Россию. В смысле – на юг.

Тут они являются, два деятеля. Вынырнули из тумана.

– Кореш, – кричат, – салют!

Оба расхристанные, шапки на затылке, телогрейки настежь, и пар от них, как от загнанных.

– Салют, – говорю, – кореши. Очень рад видеть.

А на самом деле – никакие они мне не кореши. Ну, с одним-то, с Вовчиком, я корешил недолго, рейса два сплавали вместе под тралом, даже наколками обменялись. У него на пальцах «Сеня» выколото, а у меня – «Вова». Ну, выколото, и ладно. А второго-то, пучеглазого, я вообще в первый раз видел. А он-то громче всего и орал. И с ходу лапаться полез мослами своими загребущими.

– Гляди, кого обнаружили! Нос к носу вышли – при такой видимости. Как это понимать, Вовчик?

«А так и понимать, – думаю, – что ты носом своим лиловым всегда кого надо обнаружишь. А раньше всего – денежного человека». Видно же, с кем имеешь дело – с бичами[2] непромысловыми. Которые в море не ходят, только лишь девкам травят про всякие там «штормяги» и «переплёты». Не портовым девкам, а городским. А все-то ихние «переплёты» – сползать раз в день отметиться в кадрах, лучше всего – под вечер, когда уже вся роль на отходящее судно заполнена. Ну, и дважды в месяц потолкаться возле кассы, получить свои законные – семьдесят пять процентов. Чем не жизнь? И вечно они кантуются на причалах, когда траулеры швартуются и ребята на берег сходят с авансом. Тут они тебя прижмут – гранатами не отобьёшься. «Салют, Сеня! Какие новости? Говорят, в Атлантике водички поубавилось, пароходы килём по грунту чешут, захмелиться бы надо по этому поводу. Моряки мы или не моряки?» И знаешь ты их, как родных, а всё равно – и поишь, и кормишь, потому что любому рылу береговому рад, и душа твоя просится на все четыре стороны.

– Что, – спрашиваю, – бичи? На промысел топаете?

– Какой теперь, к шутам, промысел? – пучеглазый орёт. – Не ловится в этот год рыбёшка. Научилась мимо сетки ходить.

– А ты почему знаешь?

– Осподи! Сами ж неделю, как с моря.

А море он в позапрошлом году видел. В кино. Потому что у нас не море, а залив. Узкий, его между сопками и не видно. А неделю назад я сам вернулся из-под селёдки, и этот же Вовчик меня на этом самом причале встретил.

Смутился Вовчик.

– Ну где ж неделя, Аскольд? Больше месяца.

– Да где ж месяц?

– А где же неделя?

Уйти бы мне от греха подальше, но, сами понимаете, интересно же – кто сегодня пришёл, кого в последний мой день принимают в порту, а верней всего у бичей узнаешь, можно к диспетчеру не ходить.

– Ладно, – говорю, – считаем: неделя без году. Кого встречаете, Вовчик?

– Своих трёхручьёвских, – отвечает мне Вовчик. А он, и правда, к женщине одной, инкассаторше, на Три Ручья[3] ездил. Трёхручьёвские ему, конечно, свои. – Триста девятый пришёл, «Медуза».

Ну, и пошёл, конечно, обыкновенный рыбацкий трёп:

– А куда ходили?

– К Жорж-Банке[4].

– А что брали?

– Окуня брали, хека серебристого.

– И хорошо брали?

– Не сильно.

– Штормоваться пришлось?

– Что ты! Штиль всю дорогу, хоть брейся. Гляди в воду и брейся. Хотя, окунь-то, он в штиль не любит ловиться.

– Значит, и плана не набрали?

– Да почти что в пролове. Премия-то, ясно, накрылась. Ну, гарантийные получат, и коэффициенту набежит; под Канадой – там вроде ноль-восемь.

Всё знают бичи: и кто куда ходил, и как рыбу брали, и кто сколько получит. Зато сами в пролове не бывают.

– Дак вот, плешь какая, – Аскольд опечалился. – Пришли ребята с Жорж-Банки, четыре месяца берега не нюхали, а их в порт не пускают. Локатор из строя вышел. Со вчерашнего дня и стоят на рейде, видимости ждут.

– Что ж, – говорю, – целее будут.

Но это они умеют мимо ушей пропустить. Помолчали для вежливости. Вовчик спрашивает:

– А у тебя чего, отход на сегодня назначен?

– Нет, – говорю, – кончилась для меня эта музыка.

– Списали, значит?

– Зачем? Сам решил уйти.

– Что ж так?

– А вот так. Надоело.

– И документы забрал?

– За этим, что ли, дело – с тюлькиной конторой расчихаться?

– Н-да, – говорит Вовчик, – куда ж ты теперь пойдёшь?

– Не пойду, – говорю, – а поеду.

– На другое море?

– Люди, Вовчик, не только ж по морю ходят. И на сухом месте объякориться можно.

– Можно. Да смотря как.

– Ну, по крайней мере, не как у тебя, по-глупому: ни в море, ни на земле.

Аскольд стоял и помалкивал, губы развесив, как будто его не касалось. А Вовчика я всё же смутил. Да ведь он уже долго бичевал, пообвыкся в бичах, плюнешь в него – утрётся.

– Что ж, – говорит Вовчик, – тут грех отговаривать. Если человек решился. Может, захмелимся по этому поводу?

– Да