Николай Бахрошин - Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов
— Кто победил? — не торопился с ответом князь. — А тот, кто на ногах устоял. Один, значит, упал без сил, а второй над ним стал с мечом. Этот и победил, значит.
— Убил лежачего? — ужаснулся Весеня.
Кутря опять помолчал немного.
— Нет, не убил… — сказал он. — Поединок тот был не до смерти. Дружеский вызов был, заради соперничества… А про тех, кто падает во время боя… Учти, паря, оличи или витичи, к примеру, лежачего добивать не будут, у нас это не в обычае. А свей добьют походя, и как зовут, не спросят, У них по-другому, им оставить в живых упавшего врага — позор ему принести, лишить честной смерти, заслуженной в поединке. Не добил упавшего, значит, презрение свое врагу показал, во как! У них, значит, умереть считается легче, чем дальше жить побежденным. Такой обычай…
— Да я помню, — сказал Весеня. — Свеев-то я хорошо помню! Лютые воины! Только хитростью их и одолели…
— Вот и помни… По чести сказать, который упал, ну, тот венд, про которого рассказывал, — все одно потом умер. Ковш вина хлобыстнул, и скрючило его до смерти, — продолжил князь. — Так и не встал больше… Да, храбрый был воин, упорный духом, — вспоминал он, тихо улыбаясь далеким молодым дням.
— Отчего же он умер, дяденька, если не от меча?
— Известно отчего. Силу-живу всю отдал бою, вот и умер. Все отдал, без остатка, на жизнь уже ничего не осталось. Вот как бывает…
— А второй как? — продолжал допытываться Весеня, снова заблестев глазами.
— Второй? А никак. Второй — хорошо. Этот не умер, сберег остаток силы, чтобы дальше жить. Дня через два уже совсем оправился… Его потом убили, византийская стрела прямо в горло вошла и из затылка высунулась. Потом, после набега, нашли уже мертвого. Тоже был отчаянный воин, в сечу всегда первым кидался, радостно так, как к корчаге с пивом…
Весеня, забыв обиду, с удовольствием слушал это геройскую сказку.
— Я к чему это тебе рассказываю? — продолжал князь. — Не просто так. Чтоб понял ты, наконец, бой вести — это не перед девками красоваться, тут нужно ради победы обо всем подумать заранее, каждую каплю силы сберечь и использовать ее правильно. Тогда ты воин, а не лыко-мочало.
— Так то бой, там другое… — протянул Весеня, снова помрачнев лицом. Опять вспомнил, как два раза подряд оказывался без меча на глазах у всех.
— Когда берешься за меч — ни другого, ни обратного не бывает! Взял меч — значит, держи его, пока смерть не заберет из рук! — жестко сказал ему князь. — А ты что? Нюню распустил, соплю развесил, меч бросил в траве, убежал обижаться. Разве так можно? Ратное умение придет постепенно, никуда не денется, на чужой двор небось не свернет, коли будешь его трудом да опытом добиваться. Если хочешь стать воином, другому прежде учись — ратными глазами видеть и воинским умом рассуждать. Остальное само придет…
Весеня ничего не ответил. Сокрушенно вздохнул. Понимал, князь правильно укоряет. И обижаться не на кого ироде, а все равно обидно до слез.
— Эх, дядька князь, будь сейчас война какая — уж я бы себя показал! Только с кем здесь воевать на Лаге, разве что с талами? И оличи, и витичи, и косины на Илене небось остались. Издалека с ними не повоюешь.
Кутря покачал головой, удивляясь его задорной щенячьей молодости. Толкуешь ему, толкуешь, не щадя языка, i он только через слово и понимает… Ну ничего, главное, чтоб запомнил, рассудил князь. Люди вообще неохотно понимают чужие слова, которые самому тебе кажутся ясными и простыми, давно знал он. Запомнит — будет думать, поймет постепенно. А пропустит мимо ушей, забудет — выходит, дураком родился. Дураку никогда ничего не объяснишь, только горло надсадишь без пользы…
— Нет, ты не сомневайся, князь, рать какая случится — уж я-то не подведу, — горячился парень, по-своему истолковав его жесты. — Ты-то мне веришь?
— Ладно, не трепещи крылами поперек живота! — Кутря хлопнул его по плечу. — Никто в твоем геройстве не сомневается!
— Да я, дядька Кутря…
— Да верю, верю…
Потом, вспоминая этот разговор, Кутря думал, что парень невзначай словно накаркал беду вещим вороном, каких посылает среброголовый Перун предупреждать людей об опасности. Так все одно к одному сложилось.
Пока они сидели в тени, разговаривая задушевные разговоры, из леса появился волхв Ратень. Шел через силу, спотыкаясь на ровном месте и цепляясь за стволы и ветки.
Страшен был его вид. Белая узорчатая волховская рубаха висела на нем драными лоскутами, кровь и грязь запеклись на ней, смешавшись между собой. Волосы и борода растрепаны, от лица, рассеченного старым шрамом поперек щеки, разве что половина осталась — так оно ввалилось. Только глаза оставались живыми на этом лице, да и те смотрели куда-то вдаль, ничего не видя перед собой.
Родичи гурьбой кинулись к кудеснику…
10
Ратень вышел к родичам чуть живой. Весь испятнанный ранами, словно затеял играть в расшибайку с клыкастыми кабанами. Дошел и упал без сил.
Родичи подобрали волхва, отнесли в избу князя Кутри, к старой Мотре, сведущей в болячках. Мотря и Сельга, две целительницы, старая и молодая, захлопотали над ним, с трудом ворочая огромное, тяжелое тело бывшего ратника. Как будто собаки его порвали, недоумевали они, отмачивая лоскуты присохших к телу портов и рубахи. Только откуда в лесу собакам взяться? Волки или другое зверье? Тоже непонятно. Ни один зверь по летнему изобильному времени так яростно не нападает. Да и какое зверье накинется на волхва, который, известно, умеет разговаривать с лесными духами на их языке. Отродясь не было такого, чтоб волхвы опасались лесного зверья…
Тогда кто?
Сельга сначала взялась считать раны, с уважением рассматривая крепкое, богатырское тело, где на старые рубцы накладывались новые порезы, ссадины и даже укусы. Но быстро сбилась со счету.
Не хотелось признаваться, но огромное, обнаженное тело волхва вдруг взволновало ее. Крепкое тело, обильное плотью, такой прижмет так, что косточки захрустят, подумала она, сама понимая, что не к месту и не ко времени. Но эта неожиданная мысль отдалась внизу живота сладкой, будоражащей кровь истомой. Пожалуй, ее первый раз так отчаянно взволновало мужское тело, хотя не девка уже, и мужик у нее, и ребенок…
Сельга сильно дернула головой, стряхивая наваждение.
— Глянь заодно, мать Мотря, ничего ему не отгрызли там, промеж ног? — спросила она, обмывая тяжелую, неподвижную голову Ратня мягкой ветошью, вымоченной в ромашковом варе.
— А тебе, девонька, что за печаль с того? — усмехнулась старая.
Вот старая, да глазастая! Комар позади избы пролетит — и того заметит…
