Поль Феваль - Горбун
Грозный клирик обожал театр. Можно предположить, что и дворец он построил лишь с тем, чтобы разместить в нем театры. Целых три. Хотя, чтобы сыграть любимое детище его поэтической музы трагедию в стихах собственного сочинения «Мирам» хватило бы и одного. По правде говоря, рука, отсекшая голову коннетаблю Монморанси, была слишком тяжела для составления рифм. Трагедия «Мирам» была представлена перед 3000 потомков крестоносцев, у которых хватило великодушия наградить сочинителя и исполнителей рукоплесканиями. На следующий после премьеры день на головы горожан мутноватым дождем пролилось около сотни од, столько же дифирамбов, и в два раза больше мадригалов, воспевающих титулованного рифмоплета. Вскоре, однако, хвалебный шум поутих. Любители поэзии и театра сначала шепотом, а потом в голос заговорили о другом человеке, сочинявшем трагедии. Этот не был кардиналом, но от его стихов по спинам слушателей пробегали мурашки. Звали его Пьер Корнель.
Театральное дело Ришелье вел с размахом: зал на 200 мест, зал на 500; и наконец, зал на 3000. Меньшее его не удовлетворяло. Подражая политике жестокого древнеримского императора Тарквиния Надменного, нещадно рубя головы тем, кто осмеливался высовываться выше общего уровня, он никогда не выпускал из внимания театральные нужды, занимался декорациями и костюмами, как заботливый директор, кем собственно и являлся. Согласно дошедшей молве, он придумал декорацию, изображающую волнующееся море, облака из марли, передвижные планшеты, реквизит, где наряду с бутафорией участвовали настоящие предметы, которые нельзя использовать дважды: например бокал, разбиваемый по ходу пьесы или вино, которое выпивалось. Он также изобрел хитроумную пружину, помогавшую актеру, исполнявшему роль Сизифа, сына Эола, в пьесе Демаре катить в гору камень. Говорят, что его как человека, гораздо больше занимало искусство, (там находили применение его разносторонние способности, включая талант танцора), чем поприще политика. Похожие примеры в истории уже случались. Нерон, например, прекрасно играл на флейте и даже выступал перед публикой.
Ришелье умер. В Пале-Кардиналь переселилась Анна Австрийская с сыном Людовиком XIV. Франция подняла шум вокруг этих недавно возведенных стен.
Не сочинявший поэтических трагедий кардинал Джулио Мазарини, ставший после смерти Ришелье первым министром, украдкой усмехаясь и одновременно дрожа от страха, не раз слышал иступленные крики народного гнева, слышал плач и стенания под своими окнами. Убежище Мазарини находилось в тех апартаментах, которые позднее занял регент Франции Филипп Орлеанский, в восточном крыле, том, что ныне выходит к ростральной колоннаде у Фонтанного двора. Именно там он укрывался от фрондеров, когда те прорвались во дворец, желая убедиться, что король не вывезен из Парижа. В Пале-Рояле хранится картина, изображающая эти события. Анна Австрийская на глазах у народа приоткрывает пеленки младенца Людовика XIV.
По поводу этой картины известно остроумное замечание правнучатого племянника регента, французского короля Луи Филиппа. Известный драматург и поэт XIX века Казимир Делавинь, увидя полотно, принадлежавшее кисти Мозеса, удивился тому, что королева изображена на нем без охраны в окружении толпы, в ответ на что Луи Филипп усмехнулся:
– Охрана есть, но ее не видно.
В феврале 1672 г. во владение Пале-Роялем вступил Месье, брат короля, основоположник Орлеанского дома. 21-го числа упомянутого месяца Людовик XIV передал ему дворец в наследное владение. Генриетта Анна английская, герцогиня Орлеанская организовала здесь блистательный двор.
Герцог Шартрский, сын Месье, (от второй жены), будущий регент в конце 1694 г. сочетался здесь браком с мадмуазель де Блуа, последней из побочных дочерей короля, (от его неофициального союза с мадам де Монтеспан).
В период регентства жанр трагедии вышел из моды. Меланхолическая тень Мирам вероятно целомудренно закрывалась вуалью, чтобы не видеть дружеских пирушек, часто устраиваемых герцогом Орлеанским, (как о том повествует в своих мемуарах Сен Симон), – «в компаниях весьма странных»; однако театры продолжали давать представления, т. к. в то время установилась мода на оперных див.
Красавица герцогиня де Берри, дочь регента, постоянно пребывавшая навеселе и редко отрывавшая нос от табакерки с испанским нюхательным табаком, составляла неотъемлемую часть этих «компаний, весьма странных», куда по словам того же Сен Симона были вхожи лишь «дамы подозрительной репутации и разного рода прохиндеи, прославившиеся умом и беспутством».
Не смотря на дружбу с регентом, Сен-Симон в глубине души его недолюбливал. Даже если история не пытается скрыть некоторые плачевные слабости этого и.о. монарха, то уж по крайней мере не умалчивает и о его высоких качествах, которые не могут быть затемнены его пороками. Последними он был обязан своему недобросовестному наставнику, тогда как добродетелями – только себе, тем более, что многие прилагали усилия, чтобы их в нем подавить. Его оргии – что случается редко – не имели кровавой оборотной стороны. Он был человечен и добросердечный. Возможно, он стал бы по настоящему великим, если бы не дурные примеры и советы, которыми его отравляли в юности.
В то время Пале-Рояль был на много больше, чем в наши дни. С одной стороны он граничил с домами на улице Ришелье, с другой с домами на улице Бонз Анфан. В глубину, выступая в виде ротонды, он почти достигал до улицы Нев де Пти Шан. Значительно позже, лишь во время царствования Людовика XVI, герцог Луи Филипп Жозеф построил то, что получило название каменной галереи, чтобы тем оградить и украсить парк.
Во время описываемых нами событий длинные усаженные вязами аллеи в форме итальянских портиков повсюду окружали зеленые беседки, ухоженные кустарники, зеленые лужайки, цветочные клумбы. Живописная аллея с индийскими каштанами, (когда то их посадил сам кардинал Ришелье), красовались в полной силе. (Последнее дерево этой аллеи, прозванное Краковским, под которым всегда собирались любители обменяться новостями, существовало еще в начале нашего столетия). Поперек ее пересекали две другие прямые аллеи из вязов с шарообразно подстриженными кронами. В центре парка был оборудован полукруглый водоем с многочисленными фонтанами. Справа и слева от дворца находились окруженные густым кустарником поляна Меркурия и поляна Дианы. За водоемом между полянами в шахматном порядке росли липы.
Восточное крыло дворца, более крупное, чем то, где позднее был построен французский театр, на месте известной галереи архитектора XVII века Франсуа Мансара, заканчивалось конструкцией с четырехскатной крышей. Пять окон торцевого фронтона глядели в сад на поляну Дианы. Именно здесь находился рабочий кабинет регента. Самый большой театральный зал, мало претерпевший изменений со времен Ришелье, теперь был отдан под оперу. Во дворце помимо служебных и парадных помещений имелись покои Елизаветы Шарлотты Баварской, принцессы Палатинской, вдовствующей герцогини Орлеанской, второй жены Месье; а также герцогини Орлеанской, жены регента; и апартаменты герцога Шартрского, их сына. Принцессы, за исключением герцогини де Берри и аббатисы де Шель, жили в западном крыле, выходившем на улицу Ришелье. Опера размещалась в другом конце, на месте, где сегодня находится Фонтанный двор и улица Валуа. Ее тыльная сторона шла вдоль ограды по улице Бонз Анфан. После прогулок по парку принцессы попадали во дворец через отдельный вход, к которому подводила галерея с поэтичным названием Двор радости. В те дни парк не был открыт, как ныне, для широкой публики, но попасть в него было совсем не трудно. Большинство домов на улицах Ришелье, Нев де Пти Шан и Бонз Анфан имели балконы, далеко выступавшие возвышенные террасы, крылечки, с которых ничего не стоило, перемахнув через невысокую живую изгородь, опуститься на мягкую траву дворцового парка. Обитатели этих домов настолько привыкли к парку как к своей вотчине, что позднее судились с Луи Жозефом Орлеанским, когда тот вздумал вокруг него установить настоящую ограду.
