Легионер. Книга первая - Вячеслав Александрович Каликинский
О шантаже Карла и попытках склонить его к финансовым махинациям на службе Ландсберг своему защитнику так и не рассказал. Имя Тотлебена и его дочери Марии от публики было скрыто и не называлось – хотя досужие газетчики раструбили эту пикантную подробность задолго до процесса.
– Принимая в долг крупные суммы денег, мой подзащитный относился к этому долгу весьма серьезно, – вещал Войцеховский. – И рассчитывал покрыть долги после близкой свадьбы, ибо невеста Ландсберга имела весьма серьезное приданое. Меж тем, Власов однажды решает жестоко проучить доверчивого молодого человека. Увы – Ландсберг, став храбрым солдатом, так и не успел научиться быть практичным деловым человеком.
Говорил Войцеховский еще минут тридцать, без конца возвращаясь к доверчивости и отчаянию Ландсберга, к скверному нраву Власова. Наконец, закончив свою речь еще одним призывом к присяжным проявить снисхождение, Войцеховский умолк и сел на место, вытирая лицо обширным платком.
Кони пришлось дважды окликать Ландсберга, впавшего во время речи своего защитника в какой-то ступор, ничего не видевшего и не слышавшего.
– Подсудимый, вы меня слышите? – возвысил голос председатель, делая уже знак ближайшему судебному приставу. – Слышите? Вам принадлежит последнее слово. Вы берете его? Вам есть что сказать в свое оправдание?
– Встаньте, подсудимый! – зашипел ему в ухо пристав. – Карл Ландсберг, встаньте, иначе это будет расценено как неуважение к суду! Или говорите свое последнее слово, или откажитесь от него. Только не молчите!
Ландсберг, словно пробудившись, встряхнул головой, послушно встал и впервые не мельком, не тайком, а прямо посмотрел в зал. В любопытные, равнодушные, злые лица, слившиеся для него в сплошной страшный калейдоскоп.
– Последнее… слово… Да, последнее… Я скажу… Господа присяжные… Я не смею даже просить у вас снисхождения, потому что оно было бы слишком сочувственным для меня. Я с радостью приму любое наказание, так как жизнь свою я, по-видимому, уже закончил… Все! Мне нечего больше сказать, господа!
Зал загудел – публика ждала покаяния, мольбы пощадить молодость, призывов к присяжным и суду быть великодушными. Но не такого!
Постояв еще немного, Карл устало опустился на скамью. Зал зашумел сильнее, и председатель снова взялся за свой молоток. Судебные приставы делали публике страшные глаза и шевелили усами.
Постепенно шум стих, и Кони, откашлявшись, приступил к оглашению напутствия присяжным. Слушали его, впрочем, не очень внимательно. А когда напутствие завершилось, присяжные гуськом потянулись в тайную комнату для совещания. Был объявлен последний перерыв.
Впрочем, этот перерыв не был продолжительным: присяжные совещались недолго. Их вердикт не стал неожиданным ни для кого. Они объявили Ландсберга виновным – по всем пунктам обвинения.
Зато ропот удивления разнесся по залу, когда председательствующий Анатолий Федорович Кони объявил вслед за этим свой необычайно либеральный приговор: ссылка в каторжные работы в рудниках на пятнадцать лет. Ропот в зале возвысился, превратился в громкий гомон.
– Это за двух-то убиенных – и пятнадцать лет? – выкрикнул кто-то из зала. – Хорошо же наши судьи ценят жизнь человеческую – по семь с половиной лет. Браво! Вот так суд у нас!
Кони, не обращая внимания на выкрики, собрал свои бумаги и удалился.
Два конвойных казака с шашками наголо подошли к Карлу Ландсбергу.
– Все кончено, господин хороший! Пошли уж, – как-то по-домашнему, тихо произнес один.
Ландсберг послушно заложил руки за спину и пошел к боковой двери. По дороге он лишь раз обернулся, глядя на торопящихся покинуть душный зал людей. Они уже не смотрели на подсудимого, а спешили домой, по своим делам. Ландсберг был уже вычеркнут из их жизни. Остались злые слова, снова звучавшие в ушах осужденного: «Это за двух-то убиенных – и пятнадцать лет?» Ландсберг почему-то очень захотел посмотреть в глаза тому человеку. Сказать ему, что нет, собственно разницы – пятнадцать лет каторги, двадцать пять лет или даже один месяц. С каторги, как известно, не возвращаются – неужели люди не знают этого?!
* * *
Нынче тюремный возок по чьей-то команде был запущен во внутренний двор Литовского замка. Лошадь остановилась у самого столба, на вершине которого покоилась голубятня. Лязгнул замок, дверца возка распахнулась. Дежурный офицер, за спиной которого маячили два солдата, молча отступил в сторону, давая Ландсбергу выйти и даже протянул ему руку, когда тот, неуверенно нащупывая ногой ступеньку, пошатнулся.
– Вот, брат, как оно бывает, – с ноткой сочувствия проговорил офицер. – Ну, зато все кончилось! Пошли-ка, брат, в караульную. Сейчас придут надзиратели, отведут тебя в камеру. Поужинаешь, брат, сегодня по-царски! После приговора господам арестантам даже вино полагается! Слыхал про сие?
Ландсберг невольно скривил губы: царский ужин! Вино! Боже, чего бы он только не отдал за то, чтобы не было вовсе сегодняшнего страшного дня. Всех вин мира – и то, наверное, мало было бы отдать за то, чтобы нынешний день оказался лишь страшным сном…
В караулке, выпроводив солдат, дежурный офицер заговорщицки подмигнул Ландсбергу:
– А хочешь, братец, из моей фляжки глотнуть? Она со мной две войны прошла. Ты тоже ведь боевой офицер, не из паркетных шаркунов? Давай-ка, держи!
Ландсберг покачал головой: не надо! Офицер поднял брови, но настаивать не стал. Приложившись к фляжке, он поднял ее на уровень глаз – словно салютуя собеседнику.
– Не дрейфь, брат! И на каторге люди живут! Правда, те, кто не забывает, что они – люди! Через треть срока на поселение выйдешь – тебе ж только тридцать стукнет, верно?
В двери забарабанили. Офицер, беззлобно ругнувшись, пошел открывать, передал Ландсберга подошедшим тюремщикам. Те нынче держали себя с осужденным вполне сочувственно, по-своему ободряя человека, только что, по сути дела, вычеркнутого из жизни.
– Вы теперь, господин арестант, снова в одиночестве. Соседа вашего по камере сегодня, аккурат после вас, из замка забрали.
– Как забрали? Он же вчера при мне вернулся! – вяло возразил Ландсберг. – Сказал, что от карцера освобожден…
– Все верно: сначала вернули в камеру, а нынче велено было с вещами в караулку доставить. Слава Богу, ушел со своими крысами, фокусами и причиндалами. Одно только беспокойство от такого арестанта. Не то что от вашего благородия, – сделал комплимент тюремщик. И тут же вздохнул. – Жалко, что представления теперь не будет – да что поделаешь!
– А Печонкин? Василий – ну, тот из «поварского» отделения – вы обещали узнать!
– В больничке ваш Печонкин. Приболел, должно, – поджал губы приставник. – Ежели Бог дал – значит жив. По крайности, из лазарета дня три уже как никого не хоронили. В пятницу будет день посещений – навещайте вашего Печонкина на здоровье!
– Да, конечно… Но до пятницы…
– Странный
