Легионер. Книга первая - Вячеслав Александрович Каликинский
– Пятнадцать лет, господин начальник.
– «Пятнашку» сунули! – охнул приставник. – Дела-а! Впрочем, за двух убиенных могли и пожизненное дать – так что радоваться надо!
– Я и радуюсь, – мрачно кивнул Ландсберг. – Не могли бы вы, господин тюремщик, к пятнице с гостинцем для Печонкина помочь? Пяток яблок хороших, что ли… Брат приедет, я деньгами у него разживусь и верну! Слово офицера!
– Отчего же нет? Добуду я вам яблочки, – хмыкнул приставник.
С удивительным для него самого чувством возвращения домой Ландсберг вошел в свою камеру № 18. Словно после длительного и утомительного скитания вернулся в родные стены. Поймав себя на этом ощущении, даже головой затряс, подумав, что вот так, наверное, люди и сходят с ума. Чтобы тюрьма домом родным показалась?! Впрочем, после сегодняшнего суда, десятков ужасных вопросов и сотен неотступно смотрящих глаз публики сие не удивительно…
На столе Ландсберга уже ждал «царский ужин» – кусок холодной вареной говядины, коврига хлеба и полбутылки красного вина. Только теперь он вспомнил, что весь день ничего не ел. Ландсберг подсел к столу, начал отщипывать и бросать в рот крошки хлеба. Уронил на руки тяжелую голову…
Когда тюремщик через полчаса заглянул к нему в камеру, Ландсберг, так и не добравшись до койки, сидел за столом, положив голову на руки. Покачав головой, приставник прикрыл дверь и вернулся к помощнику в служительскую.
– Спит! – объявил он. – Ох, грехи наши тяжкие – пятнадцать лет только что получил, жизнь свою молодую сломал – и спит-с! Казалось бы, по камере бегать должен, головой о стены биться, волком выть – а он спит. Вот как так можно, Петруха?
– Не он первый. Все тут у нас приговоры получают, – философски пожал плечами помощник. – Наплачется еще, успе-е-ет! Доктора говорят, что сон – защитная реакция человеческого организма от умопомешательства.
– А почем нынче в городе яблоки, Петруха?
– Обыкновенно, – пожал тот плечами. – Ежели мешками или корзинами брать…
– Тьфу! Какие корзины? Его благородие просил для прислужника своего, из лазарета, гостинчик к пятнице купить – пяток яблок хороших. На что ему твоя корзина?
– А-а, ну это фунта два будет, не более. Полагаю, что копейки по три-четыре за фунт отдадут.
– Сколько ж с его благородия слупить за гостинчик? Водки бы спросил – на нее цена известная. А за яблоки? Даже и не знаю…
– А беспокойство? А нарушение долга? – тут же возразил помощник, охотно включаясь в игру начальника. – Полагаю, что не менее двугривенного за каждое яблоко с офицерика спросить надо. Да за беспокойство еще должен накинуть. Да за спрос в лазарете. Рубля два, не меньше! – уверенно подбил итог помощник.
– Хватит и рубля с полтиной, – подумав, решил приставник. – Все-таки человек только что пятнадцать лет каторги получил. Понимать надо! Да и офицерик этот всегда нам уважение оказывал. Глядишь – и сам полтинничек добавит, ежели не нахальничать.
На том «совещание» в служительской отделения для арестантов благородного происхождения на втором этаже Литовского замка и закончилось.
* * *
Ландсберг, между тем, не спал. Он напряженно размышлял о своем соседе Калиостро, который то неожиданно появлялся, то таинственно исчезал. Для него словно и тюрьма тюрьмой не была. На «наседку» и впрямь не похож – да и зачем бы к арестанту, во всем сознавшемуся, агента-наушника подсаживать? С другой стороны – странно, что лицедей вообще в Литовский замок попал. Полицией был взят, как сам утверждал, в Витебске – как же и за что в динабургскую пересылку попал? За такие мелкие грешки и полицейского участка в том же Витебске хватило бы с лихвой! А он в Динабурге задержался – да так, что сдружился в тамошней камере с Нойманом, который там ждал этапа на Карийские рудники.
И вчерашнее письмо, которое он практически под диктовку Калиостро написал! Карл даже головой потряс, удивляясь самому себе. Никак его сосед-лицедей и магнетизмом, помимо всего прочего, владеет! Про цыганский магнетизм Ландсберг слышал от товарищей-офицеров еще под Плевной. Слышал, но не верил в эти россказни. Но чтобы самому столкнуться…
Вздохнув, он попытался в деталях восстановить вторую половину вчерашнего дня – после того, как смотритель тюремного замка передал ему письмо Тотлебена.
* * *
Вернувшись в камеру, Калиостро, посмеиваясь, в лицах рассказал ему о гневе смотрителя, об изумлении тюремщиков его умению избавляться от кандалов. Потом посерьезнел лицом и заговорил совсем на другую тему:
– Я вот тут что подумал, Карл Христофорович: нам с тобой решительнее надо действовать!
– Это как – решительнее? – не понял Ландсберг.
– Напиши-ка ты, брат, прошение на высочайшее имя. Прямо царю! А что? И посмелее! Ты, брат, в своей бумаге следователю нашего монарха, в числе прочего, хорошо прописал. Молодец, спуску не даешь! Теперь Алексашке надо напрямую написать! И перчику туда, перчику! Так и так: где же справедливость, достопочтимый батюшка-царь? Твоим именем, царь-надежа, на войне полки в атаку идут, живота своего и паче чужого не жалеют. Кто же убийца из нас, вопросить надо.
– Н-не знаю! – хмыкнул Ландсберг. – Кто ж я таков, чтобы напрямую императору нашему писать? Без субординации… Да и как доставить письмо – мы ж в тюрьме, к голубю послание не привяжешь! Бумаги подходящей, опять-таки, нету – государева почта, известно, на особой бумаге идет. А иначе – прямое оскорбление царского достоинства.
– Ерунду, Карл Христофорыч, несешь!
Ландсберг спиной почувствовал, что Захаренко, как сильный зверь, бесшумно поднялся с койки, тихо прошлепал босыми пятками к столу, зажег свечу. Сел на табурет против изголовья Ландсберга, откинул рукой длинные волосы и вцепился темными зрачками в глаза Карла.
Тот невольно поежился. Он и раньше, надо признаться, замечал за соседом этакую диковинную привычку – сесть напротив собеседника, приблизив лицо к лицу. Желая убедить человека в чем-либо, Захаренко замирал телом и лицом, лишь глаза светились на том лице, тоже почти неподвижные. Одни зрачки, как живые, впивались в собеседника. Они то суживались, то противоестественно расширялись, мерцая темным, каким-то мощным огнем. В такие минуты Карл верил всему, в чем пытался его убедить небесталанный лицедей Калиостро. Соглашаясь с Захаренко во всем, чтобы тот ни говорил, Ландсберг с удивлением ловил себя на том, что пару минут назад думал совершенно иначе!
– Ерунду несешь, Карл Христофорович, – повторил Захаренко. Держа в одной руке свечу, он сделал другой взмах – и откуда ни возьмись, меж длинными пальцами у него зашелестели две четвертушки бумаги. – Смотри, господин Ландсберг, один листок пергаментный, другой дрянной, дешевенький. Видишь?
И хотя оба клочка бумаги были далеко от свечки, оба вдруг вспыхнули ровным огнем. Бумага скручивалась, чернела, по ней пробегали быстрые синеватые
