Легионер. Книга первая - Вячеслав Александрович Каликинский
– Ты не придуривайся, Захаренко! Твои способности и влияние на человеческий разум мне известны! Захочешь – все что угодно из человека вылепить сможешь! Что о Ландсберге скажешь? Впечатление свое составил, поди? Ну-ка, изложи!
– Впечатления… Маловато их пока, ваш-бродь! Из данных, представленных вами и короткой беседы с самим офицером, что-либо определенное пока сказать трудно. Из бедных немцев он – это понятно. Бедных – но родовитых, предками своими господин Ландсберг гордится. Чин офицерский трудно достался, два года вольноопределяющимся оттрубил. А это, по себе знаю, не фунт гороху. Здесь два вывода напрашиваются. Должны были, во-первых, у мальчишки злость и ощущение несправедливости к своим более счастливым сверстникам остаться. Им-то гораздо легче все далось. Значит, здесь надо поработать.
– Не переусердствуй, Захаренко! Слепая злость да ненависть только у дураков бывает. Офицерик что – простак?
– Не похож, ваш-бродь!
– Ты насчет фон Ноймана с ним говорил?
– А как же! Легенду о моем с этим немчиком знакомстве он принял, не усомнился. В то, что я по вашему наущению генерала Кауфмана к афере привязал и открыл Ландсбергу, что денежки в Петербург ушли, к царской полюбовнице Долгорукой, он тоже поверил.
– Это хорошо, Захаренко! А я офицерику через смотрителя Сперанского письмецо от его сиятельства Тотлебена подсунул!
– Настоящее?
– Нет, конечно! Письмецо еврейчик наш прикормленный соорудил. К Тотлебену, европейской величине, мне хода нет! Не принял бы, на порог не пустил! И в наши игры играть не стал бы.
– Не усомнился Ландсберг в отказе от дома?
– Ха! Как бы он усомнится, ежели в конверте колечко от дочки Тотлебена лежало? Колечко-то подлинное, брат! То самое, которое Ландсберг покупал!
– А колечко-то как раздобыли, ваш-бродь?
– Не твое дело, дурак! Впрочем, секрет невелик: чтобы его раздобыть, пришлось дамочке одной из числа подруг невесты Ландсберга другое кольцо подарить!
– Лихо, ваш-бродь!
– Сам знаю! Ладно о сделанном – поговорим о том, что предстоит. Вот тебе лист пергамента – бланк особой бумаги, на которой царским особам прошения писать положено. Твоя первая задача – уломать офицерика написать таковое на царское имя. И не просто прошение, а дерзкое! Оскорбительное для его величества, понял?
– Дерзкое, стало быть…
– Вот-вот! Кой-чего в этом письме можно повторить из того пояснения, что Ландсберг следователю написал. И добавить – мол, знаю, ваше величество, про денежки Кауфмана, которые в Английском банке на счете вашей полюбовницы появились! И еще, мол, кой-чего знаю. Пусть пристыдит государя, который сам грешен, а верным подданным малости простить не может.
– И это письмо самому государю пойдет?..
– Ну к чему это – самому! Не надо, затеется следствие, пойдут вопросы – откуда у арестанта царская бумага, да кто и как письмецо к самому трону сподобился передать… Так и сгореть можно!
– Зачем тогда писать, ваш-бродь?
– И вправду дурак ты! Главное – чтобы Ландсберг написал такую бумагу! А мой еврейчик на ней царскую резолюцию сам нарисует! И когда эта резолюция к офицерику вернется – обратного хода у него уже не будет! Понял?
– Ох и голова у вас, ваш-бродь!
* * *
На Ландсберга навалилось одиночество. Он опять остался в камере один. Приставник сообщил, что его соседа Калиостро закрыли на два дня в карцер.
А завтра суд… Позор и приговор… Даже Васи-Василька нет нынче. Вспомнив о нем, Ландсберг побрел к приставнику и осведомился о Печонкине. Тот скривился:
– Кто таков? А-а, поломой ваш из поварского отделения… Поварскими не интересуемся, любезный!
– А узнать о нем можно, господин начальник?
Приставник фыркнул: вот еще!
Ландсберг на ходу придумал:
– У меня судебный процесс завтра, господин начальник! Побриться бы…
– Так бы и сказали сразу! Пришлю к вам цирюльника к вечеру…
Но раньше цирюльника в камеру № 18 явился… Калиостро! Снова нагруженный саквояжем, цилиндром с крысой Мотькой и плащом-хламидой. Похвалился: карцер господин смотритель отменил – взамен на обещание дать для тюремной обслуги представление.
Глава девятая. После суда
Когда судный для Ландсберга день сменился серыми душными сумерками, скрипучий грязно-зеленый тюремный возок под казачьим конвоем доставил в Литовский замок ошеломленного и буквально убитого приговором Карла – экс-офицера, лишенного дворянства и всех прав состояния.
Просидев почти весь день под давлением взглядов сотен глаз разношерстной публики, Карл ощущал безмерную усталость и отупляющее безразличие. Присяжный поверенный Войцеховский, защищавший Ландсберга в судебном заседании, взывал к господам присяжным и публике обратить внимание на воинские подвиги Ландсберга в Туркестане и под Плевной, а в перерывах, оставаясь с Карлом наедине, пытался хоть как-то ободрить подзащитного. Ландсберг только качал головой и шептал непослушными губами:
– Мне все равно…
Войцеховский, поняв тщетность своих усилий, к концу судебного заседания и сам скис. Его финальная речь, обращенная к присяжным, позже была отмечена в мемуарах Кони как одна из самых вялых и беспомощных в практике адвоката. А уж начало речи и вовсе походило на гневные сентенции выступавшего перед тем прокурора Сабурова. Отметив ужас и возмущение общества преступлением в Гродненском переулке, Войцеховский неожиданно заговорил о принадлежности Ландсберга к образованному классу.
– Как цивилизованный человек может омывать руки в человеческой крови? – вопросил защитник, вызвав в зале глухой ропот явно не в пользу подсудимого. Сообразив, что взял не ту ноту, Войцеховский попытался было исправить произведенное им впечатление. – По-видимому, не существует причин, которые могли бы поставить его в такое положение. Что же он может сказать в свое оправдание? Подсудимый и не оправдывается – он желает только объяснить те обстоятельства, которые предшествовали преступлению – а потом он склонит голову пред вашим приговором. Но прежде, чем вы скажете ему: мы не хотим жить с тобой, ты пролил кровь в нашем обществе… Прежде, чем вы произнесете ваш приговор – выслушайте слово защиты.
В ложе прессы кто-то громко фыркнул, послышался язвительный вопрос:
– Так кто же объяснять мотивы-то будет? Защита или?..
Председательствующий застучал молотком, к ложе с двух сторон устремились насупленные судебные приставы. Однако смешки в зале окончательно сбили Войцеховского, и он, чтобы не молчать, принялся довольно подробно пересказывать хронику двойного убийства. Лишь иногда, спохватившись, он начинал обвинять в преступлении саму жертву, Власова, разбаловавшего своего протеже значительными денежными суммами. Власов всегда предлагал Ландсбергу деньги сам, не оговаривая этого никакими условиями. Упомянул Войцеховский и об угрозах Власовы опозорить молодого человека
