Филарет – Патриарх Московский - Михаил Васильевич Шелест
— Ну, так я скажу. Это «шашка». А какое у нас наказание играющим в шашки?
— Так, это… На кол садют.
— Так я не играл! — возопил я, дрожа всем телом и обливаясь потом.
— Ты их сам сделал, а это ещё и худшее.
— Я не знал! простите меня, великий государь.
Я упал на колени, как подрубленный и больно, кстати, ударился. Ударился и заплакал. Слёзы брызнули такие крупные, что моментально вымочили мою рубаху.
— О, ты какой! — удивился чему-то царь. — Ему ещё и кола не показали, а он жалиться. А ежели на дыбу? Как ты государеву тайну хранить будешь?
Голос Ивана Васильевича показался мне каким-то слишком мягким и добрым. Я открыл глаза и увидел его улыбающееся лицо. Дед тоже улыбался.
— Что? — спросил я, ничего не понимая. — Какая тайна? Какая дыба?
Царь подошёл ближе и положив ладони на плечи, заглянул мне в глаза.
— Это мы шутковали, отрок. Прости нас грешных, за потеху над дитём. Не отдадим мы тебя попам. Мы и сами в грехе живём… Да Михал Петрович?
— Так и есть, государь, — вздохнул Головин. — Грешен, прости Господи, люблю шахматы. А вот в шашки давно не игрывал.
— Так жёг я бесовскую забаву два раза. В первый — на радость митрополиту Даниилу в году этак пятьдесят втором от сотворения, а второй раз в пятьдесят девятом году на соборе, чтоб им всем пусто было. А шахматы сберёг. Чем бы мы с тобой воевали?
Я стоял, разинув рот. Государь разложил мою доску, проверяя её петельки, высыпал из мешочка шашки и начал расставлять «белые».
— Простил?
— Простил, — буркнул я.
Хотел сказать: «Бог простит», да что-то удержало.
— Ну, расставляй тогда. Играть-то можешь?
Я кивнул и длинным рукавом вытер сопли и слёзы, сильно шмыгая носом.
— Смотри, мозги не всоси, — серьёзно сказал он. — так бывает.
— У меня крепкие мозги.
— О! Вот сейчас и проверим. На щелбаны играем. Идёт?
— Идёт, — снова шмыгнул носом я, но уже несколько аккуратнее.
— Не боязно будет в царский лоб бить? — коварным голосом спросил Иван Васильевич. — Ежели выиграешь, конечно. Давненько не брал я в руки шашек.
Я с удивлением воззрился на него.
— Что? — спросил он. — Что-то не так?
— Ходи, государь.
В шашки я играл не плохо, а вообще никак. Как, впрочем, и в шахматы… Но я этому совсем не удивился. Лет-то мне было сколько? Восемь! Да и видел я шашки в первый раз, кажется…
Короче… Я проиграл Ивану Васильевичу два раза, и он понял, что в шашки я играть совсем не умею. Он так и сказал, потирая ноготь среднего пальца, ушибленный о мой лоб:
— Не-е-е, Михал Петрович, это не соперник. Давай-ка ты, лучше садись.
Головин с удовольствием пересел за моё место на табурет, а я пересел, потирая рукой отбитый лоб, на скамью, стоящую у раскрытого окна. Солнце заходило и отражалось розовым на движущихся в сторону севера облаках. С пересыхающей реки летели комары.
— Может прикрыть окно, государь? Заедят же тебя ночью!
— Закрой-закрой, Федюня. Спаси тебя Бог. Вишь, Петрович, какой заботливый, у тебя внук растёт. О государе заботиться, чтобы кровушку лишнюю не пролил.
— Да, за такое и наградить не зазорно.
— Кстати о «наградить»… Государь, эти шашки я для тебя делал. В дар. И мне самому ничего не надо. Но просил помочь плотника, которому обещал за скорую работу целую копейку. Не даш-ли?
— Копейку? — удивился царь, потирая лоб и замахиваясь на казначея локтем. — Есть у нас копейка в казне, казначей?
— Есть, великий государь. Копейка в казне найдётся.
— Ну, так выдай.
— Так… Казна уже закрыта.
— Ты из своих выдай, я тебе завтра отдам.
Голованов притворно вздохнул.
— Вот так всегда, Федюня, «дай свои, потом отдам»…
Он полез в кошель и, вынув московку, передал её мне.
— И не отдаю, скажешь?! — возмутился государь.
— Отдаёшь, конечно, но ведь я всю ночь мучится буду… А вдруг именно завтра и не отдашь. Очень я всегда переживаю.
— Ростовщик. Нехристь.
— Обижаешь, государь. А то, что в рост даю… Так и церковь твоя не брезгует этим.
Государь вздохнул и двинул шашку.
— Как с этим быть? Ума не приложу. Монастыри зажрались, прости Господи. Запрещают игры для ума, а сами людьми торгуют и в рост дают… В половинный рост. Тьфу! Зевнул! Сдаюсь!
Он снова подставил лоб.
— Правильно попы говорят, что шашки вызывают гнев и вражду. Я уже готов тебя отдать тиуну.
— Вот почему я с тобой, государь, и не люблю играть. Очень уж ты горяч и гневен бываешь, когда проиграешь.
— А ты поддался бы.
— А ты накажешь за это.
Царь рассмеялся и посмотрел на меня.
— Спасибо, тебе Федюнька, что помог сегодня здоровье поправить и день скрасил.
Он поднялся, прислушиваясь к спине, из кресла, подошёл к сундуку и вынул из него приятно звякнувший серебром кожаный мешочек.
— Тут сто копеек. Это тебе за заботу твою. А за шашки тебе завтра казначей столько же выдаст. И на баланс прими, шашки-то.
— Ага… И на баланс поставлю и в подотчёт тебе, государь, выдам, — сказал Головин и рассмеялся.
Рассмеялся и государь.
Вскоре мы ушли и до дома шли молча, только дед иногда поглаживал меня по голове, словно проверяя, на месте ли она. Я после этого поправлял волосы, словно тоже проверяя её наличие. И я, действительно, не до конца верил, что моя голова цела и я не сижу на колу, и даже не четвертован. Только уже прощаясь у моего крыльца дед, снова потрепав меня по волосам, попытался разглядеть мои глаза, и в это время его зрачки отразили луну.
— Берегись, Федюня. Царь совсем не простак и не добряк. Ему кожу с живого человека содрать, что в носе поковыряться. Он своих дружков скольких перевёл! Ой-ой-ой! Держись с ним ровно. Не проси ничего пока не спросит. И отдавай, что у тебя есть. Только так может быть поживёшь подольше. Но трудно с ним. Он сам лаской так укутает, что забываешься, кто перед тобой. За ровню начинаешь считать. Сколько раз сам себя на том ловил. Но берегусь пока.
— Я понял, деда. Поберегусь.
— Далеко пойдёшь, Федюня. Уже боярин, вот ведь! Такого я что-то не припомню. Вот пойдёт молва по Московии!
Он довольно рассмеялся.
— Поживи пока у меня, хорошо? Легко мне с тобой. Сердце мягчает.
— Поживу, деда. Спасибо тебе большое.
— Ладно, ступай. И… Возьми завтра с собой мою плёточку маленькую. Боярскую честь сейчас защищать надобно. В разраде, тебе может пригодиться. Там бояр нет, только дьяки, да писари, а