Георгий Флоровский - Филарет, Митрополит Московский

Филарет, Митрополит Московский *

Боюсь на земле радости, которая

думает, что ей нечего бояться…

Современников смущал суровый облик митр. Филарета. Точно было в нем что-то холодное и тяжелое. Казалось, нельзя не чтить Московского владыку; но трудно и даже невозможно его любить. И было сказано о Филарете недоброе слово: «У этого человека горячая голова и холодное сердце»…

В таком отзыве — обманная полуправда. То правда, что был горячим и горящим зоркий ум Филарета. И пылкая бессонная дума положила свою строгую и резкую печать на его сухом лице. Но то напраслина и прямая неправда, будто холодно было филаретово сердце. Чуткое и впечатлительное, горело и оно. И горело в жуткой и неизбывной тревоге. В этой тревоге — разгадка мнимой суровости филаретовой. Это — строгость от скорби… Эту скорбь, эту потаенную боль только от близорукого наблюдателя могут заслонить видимые удачи и оказания чести.

Время Филарета было трудным и тесным. Это — время великого творческого подъема и время страшных духовных обрывов. В эти годы «дело Петра совершилось,» и, по меткому выражению Герцена, «ошеломленная Россия приходила в себя.» В эти годы многое открывалось в пробудившемся русском сознании, — открывалось и радостное, и жуткое. И тогда, как говорил впоследствии Достоевский, — «чуть не впервые начинается наше томительное сознание и наше томительное недоумение, вследствие этого сознания, при взгляде кругом»… В этом смысл тех «замечательных десятилетий,» тридцатых и сороковых годов.

По-разному можно определять и оценивать смысл петровского переворота. Одно останется бесспорным: это был властный акт секуляризации, акт государственного обмирщения. Потому и был он воспринят и пережит именно как переворот. С петровских времен начинается великий русский раскол, — раскол тем более опасный и острый, что замолчанный и прикрытый. Раскол и разрыв не столько между правительством и народом, сколько между властью и Церковью. Государство снимает с себя долг внутреннего оцерковления, утверждает свою суверенную самодостаточность. И в то же время требует от Церкви освящения и свидетельства о себе как о власти христианской. В этом была великая и роковая двусмысленность. Объявляя православную веру господствующим исповеданием и признавая ее одним из устоев существующего строя, государство тем самым притязает объять собою и Церковь, включить и ее в состав государственного правопорядка. Облекая каноны силою и санкциями государственного закона, мирская власть стремится как бы заслонить собою божественный и сверхгосударственный источник церковных полномочий. В этом весь пафос по Пуфендорфу писанного Духовного Регламента [1]. В этом весь смысл учреждения Духовной Коллегии [2], которую, как говорил Митрополит Филарет, «у протестантов перенял Петр, но которую Провидение Божие и церковный дух обратили в Святейший Синод»… Только в николаевское время этот замысел низвести поместную Церковь на степень «синодального департамента» получает прямое и откровенное выражение, — в лапидарных формулах Основных Законов, в Своде 1832 года [3]. «Император яко христианский государь есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры и блюститель правоверия и всякого в Церкви Святой благочиния.» В сем смысле Император в акте о наследии престола (1797, апр. 5) именуется Главою Церкви. В управлении церковном Самодержавная власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода[4], ею учрежденного (ст. 42 и 43). Эти формулы выкованы и отчеканены, по-видимому, самим Сперанским. И в них четко и верно передано государственное самочувствие и самоопределение: в них договорена до конца мысль Петра, считавшего себя «крайним судьею» Духовной Коллегии и открыто возводившего ее полномочия к своей самодержавной власти, — «когда под державным Монархом и от Монарха уставлена»…

Эти государственные притязания были и оставались односторонним изъявлением мирской власти. Никогда не были они признаны и скреплены церковным согласием и волей. Церковь видела в них «посещение Божие,» и отвечала на них внутренним собиранием, уходила во «внутреннюю пустыню.» «Церковь страдала и в прежние времена, страдает и теперь,» — писал в 1842 г. Филарет (Гумилевский), впоследствии архиепископ Черниговский. «Церковь в прежние времена, страдая, оставляла до времени тяготеть несправедливым волям, коль скоро они еще не нарушали основных правил Церкви. То же и теперь делает она. Как прежде, так и ныне, при случаях она дает чувствовать, что только по любви к кресту снисходит слабостям человеческим»… При молчаливом и страдальческом противлении Церкви осуществлялось в жизни притягаемое «государственное верховенство,» не сразу и с перебоями. Только с началом XIX века синодальная обер-прокуратура из органа государственного наблюдения и надзора при «синодальной команде» превращается в орган власти. Синодальное управление слагается в «ведомство греко-российского исповедания,» — «под главным начальством обер-прокурора.» И государственная власть не ограничивается областью церковного управления. Она вмешивается и во внутреннюю церковную жизнь, стремится и ее подчинить своим началам. Эти начала менялись. В эпоху Священного Союза это была идея «внутреннего христианства» [5]. В николаевские времена это было «истинное древнее вероучение» [6], определяемое мирскими силами по случайным образцам. Но смысл государственных притязаний всегда оставался одним и тем же. Это было государственное наступление и осада Церкви.

И на митрополита Филарета упала тень николаевского времени. Сам он совсем не был человеком этой суровой эпохи. Николаевские люди считали его чужим для себя и опасным. Недаром долгие годы был он под подозрением и даже под прямым надзором. Митрополит Филарет слишком внятно и твердо напоминал о церковной независимости и свободе, напоминал о пределах государства. И в этом резко и непримиримо расходился со своей эпохой, со всем государственным самоопределением новой, петербургской России. Филарет был очень молчалив и сдержан в слове. Напряженным и мужественным молчанием он едва покрывал и смирял свое беспокойство о происходившем. Сквозь суету и смуту событий он видел и угадывал грозящие знамения надлежащего и праведного прещения Божия. Наступили лукавые и судные дни — «кажется, уже и мы живем в предместьях Вавилона, если не в нем самом,» — опасался он… «Прискорбна душа моя, — признавался Филарет однажды. — Мне кажется, что суд, начинающийся от дома Божия, более и более открывается… Как густо идет дым из бездны и как высоко поднимается»… И только в покаянии видел он исход, во всеобщем покаянии «за многие, особенно за последние годы»…

У Филарета была своя государственная теория, теория священного царства. И в ней не было и не могло быть места для начал государственного верховенства. Именно потому, что сущие власти от Бога учинены суть, и государи властвуют милостью Божией, Царство имеет характер всецело подчиненный и служебный. «Государство как государство не подчинено Церкви,» и потому служителям Церкви еще в апостольских правилах строго возбраняется «вдаваться в народные управления.» Не извне, но изнутри христианское государство должно быть связано Законом Божиим и церковным уставом. В представлении митрополита Филарета государство есть нравственный союз, «союз свободных нравственных существ,» и союз, обоснованный на взаимном служении и любви, — «некоторый участок во всеобщем владычестве Вседержителя, отделенный по наружности, но невидимой властью сопряженный с единством всецелого»… И в начале служения обоснование власти. В христианском государе Филарет видел Помазанника Божия, и перед знамением Божия благоволения благоговейно склонялся. «Государь всю законность свою получает от церковного помазания,» т. е. в Церкви и через Церковь. Здесь Царство склоняется пред Священством и приемлет на себя обет церковного служения и послушания. И этим определяется место Государя в Церкви, его право на участие в делах церковных. Он имеет его не в порядке самодержавия и власти, но именно в порядке послушания и обета. И это право не распространяется и не переходит на органы государственного управления, и между Государем и Церковью не может и не должно быть никакого средостения и посредства. Помазуется Государь, но не государство. В Церковь входит Государь, но государство как таковое остается вне Церкви. И потому не имеет в Церкви никаких прав и полномочий. Никак и никогда не может оно быть ни источником, ни органом церковного законодательства и управления. В своем внутреннем устроении Церковь совершенно независима, и не нуждается в помощи и защите мирской власти, — «не боится алтарь падения и без сего покровительства.» Ибо Церковь управляется Самим Христом, распределяющим и осуществляющим «собственное епископство душ» чрез апостольское священноначалие, которое «не сходно ни с одним родом правления мирского.»