Филарет - Патриарх Московский (СИ) - Шелест Михаил Васильевич

Филарет — Патриарх Московский

Глава 1

Первые годы жизни я, как нормальный ребёнок, почти не помню, а лет с пяти, когда меня перевели с женской половины на мужскую, помню смутно и обрывками. За этот период (лет до восьми) в основном помнятся розги, которыми меня «награждали» за все «косяки», как то: неправильная посадка в седле, леность при изучении «молодецких плясок», нерадивость при освоении греческих и русских буквиц, цифири. Но с годами тело крепчало, а разум и память, натренированная учителями, перестала сбоить, и годам к двенадцати я осознал себя взрослым. И осознал, что всё это время словно бы видел себя со стороны. Я стал по крупицам, как пазлы, собирать «вспышки памяти» о моих детских «шалостях», и у меня постепенно начала прорисовываться интересная картина.

Но, начну по порядку.

Я родился в семь тысяч шестидесятом году1 в один из зимних вечеров в большой усадьбе, расположенной за торговыми рядами на Псковской горке, спускающейся к «Большой реке» напротив Болотного острова.

Когда я был маленький, то для меня вся усадьба заключалась в моём дворе, огороженном деревянным забором и четырёх нижних комнатах двухэтажного каменного дома, где я обитал с мамками, няньками и младшими братьями: Санькой, Минькой и Никиткой. Они были погодками, а самый старший Санька был младше меня тоже на один год. Играть с ними мне было скучно, потому что хоть я и мало, что помню до пяти лет, но мне кажется, что я был намного умнее их.

В три года нянька мне показала буквицы и в пять лет я уже свободно читал Часослов2, а Санька и в свои четыре года знал едва ли половину азбуковика3.

Поэтому, как мне вдруг вспомнилось, я лет с четырёх уже читал всё подряд, потому что к пяти годам, когда меня начали учить читать «по-настоящему», у меня в памяти сохранились огромные куски прочитанного ранее текста, и я мог «читать» книги с закрытыми глазами. Что в принципе я иногда и делал, когда хотел спать. И вот тут скрывается самая главная моя тайна. Я мог спокойно спать, а мой рот и губы произносили нужные, запомненные мной ранее, слова. Жалко только, что не могли двигаться мои руки, чтобы перелистывать листы книг, и поэтому приходилось просыпаться. Но читал я специально очень медленно.

Эта способность сохранилась и по сей день, и я с пяти лет пользовался ею практически постоянно, потому что постоянно хотел спать. Просыпались мы очень рано, хотя, конечно и рано ложились, но порой вставали ночью на молебен, и вот тут я мог произносить молитвы и… спать. Няньки спрашивали меня, почему я молюсь с закрытыми глазами, а я отвечал, что так мне лучше. Не отвлекаюсь. Ага!

И другие предметы типа: географии, арифметики, которую почему-то называли «цифирь», латынь, я отвечал с закрытыми глазами. Грек-репетитор был этим недоволен, но мне и вправду с закрытыми глазами вспоминать было удобней. Поначалу я боялся отвечать на вопросы с закрытыми глазами, потому что спать всё-таки хотелось не всегда, и тогда я часто ошибался, когда отвечал, а за это получал розог. Потом, когда понял, что с закрытыми глазами вспоминается легче, я плюнул на недоумение грека и отвечать стал увереннее.

На втором этаже усадьбы в пяти комнатах жили отец с мачехой, а потом, с пятилетнего возраста и я, и братья. Второй этаж считался «мужской половиной».

Моя мать Варвара Ховрина умерла почти сразу после моего рождения, и я её не помню, а отец — Никита Романович Захарьин-Юрьев буквально сразу же взял себе другую жену — Евдокию Шуйскую, которая меня невзлюбила и мной не интересовалась. Да и когда ей было интересоваться мной, когда у неё почти ежегодно рождались свои дети. К моему двенадцатилетию отец «настрогал» ей ещё одиннадцать детей, и усадьба превратилась в кромешный ад, раздираемый младенческими воплями.

Но, слава богу, уже лет с восьми мне стало позволено убегать к деду по матери, чья усадьба находилась рядом с нашей. Буквально саженях в ста, если бежать напрямки через наши огороды. Дед поначалу не очень привечал меня, так как был всегда сильно занят, и нянчиться с малолетним внуком у него просто не было времени, но, когда я попросил у него разрешить тихо сидеть и читать греческие и латинские книги, он удивился, провёл мне экзамен, который показал, что я хорошо считаю, читаю и пишу на трёх языках и предложил научить меня казначейской науке.

Я знал, что большинство моих предков по материнской линии были казначеями при русских царях. И этот дед имел должность Государственного казначея. А из рассказов нянек знал, что мои предки по матери «Ховрины» приехали в Московию из Греции вместе с будущей женой царя Ивана Васильевича Софьей из семьи Византийских императоров Палеологов, и с тех пор служили при царских дворах казначеями и послами. Ну и немного приторговывали, хоть это среди русских бояр и считалось зазорным. Но кому ещё торговать с Кафой, как не Комниным — купцам из Кафы?

По линии отца большинство родичей были воеводами, боярами и наместниками.

Мне нравилось и драться на палках, и считать деньги, но первому, мне казалось, научиться было значительно легче, чем второму, поэтому я решительно выбрал второе.

Освоить науку казначея оказалось не просто. Когда дед впервые ввёл меня в склад государевой казны, я наивно полагал, что увижу серебро и золото-бриллианты. Однако в казне лежало всё, что угодно, но не драгоценные металлы и каменья. Ткани, меха и одежда, оружие и посуда, слитки меди и олова, зерно. И это всё, как оказалось, не просто лежало и хранилось, а находилось в обороте. С государевой казной расплачивались рухлядью, и казна платила тем же.

Положив передо мной приходную и расходную книги, дед, пока я листал пергаментные листы и отмахивался от нагло летающей вокруг меня моли, смотрел на меня вызывающе снисходительно. Увиденное меня «убило». Понять сколько в казне богатств из книг было невозможно и я «ляпнул»:

— Дед, а почему вы не используете двойную бухгалтерскую запись? — спросил я.

— Двойную бух… э-э-э… запись? — переспросил он, выплюнув залетевшую ему в широко открытый от удивления рот противную бабочку. — Откуда ты знаешь про двойную купеческую запись?

— Я не знаю. Просто подумал, что, если писать двумя столбцами — слева доход, а справа расход, — было бы понятнее, чем читать: «от купца такого-то поступил налог такой-то, а такому-то выдано из казны две меры овса».

— Ха! Умник! То-то и оно! Если бы тут были только деньги. С ними просто. Туда-сюда, плюс-минус… А попробуй посчитай и оцени эту рухлядь на момент приёма, или выдачи!

Дед вытер пот со лба и осёкся, вытаращив на меня глаза.

— Но откуда ты знаешь про это? Не поверю, что сам додумался. Кто научил?

— А что тут думать? — хмыкнул я. — Так, просто, понятнее. А материальные ценности должно учитывать отдельно, как товар. На каждую операцию завести свои счета. Поставки, например, проводятся по дебету десятого счёта и кредиту шестидесятого…

— Что-что? — переспросил дед и ещё шире раскрыл рот. — Какой ещё счёт?

Раскрыл рот и я, поняв, что несу, какую-то несусветную и непонятную мне самому чушь. Это было четыре года назад. И тогда я даже не помню, как выкрутился. Я просто закрыл глаза от страха, а что потом говорил мой рот я тогда не понимал. Сейчас, да, я понимаю, что тогда говорил и кто я вообще. А тогда… Ужас чего я натерпелся.

Дед тогда просто взял меня за руку, молча вывел из каземата, как он называл казначейские подвалы, и наподдал мне ладонью пониже спины. Я же, получив ускорение, прибежал из кремля к себе во двор и уселся под большую раскидистую липу, уже набиравшую цвет. Под звуки шуршания и звона крыльев перелетающих и ползающих по цветкам пчёл, шмелей и мух, я принялся размышлять, доставать из памяти и складывать «пазлы» моей жизни.

Как обычно, закрыв глаза, думать получалось лучше всего, но что это со мной случилось в дедушкином каземате я тогда так и не разобрался. Всплывали в голове упорядоченные знания «бухгалтерского учёта», но откуда они появились, я не знал.