Бриллианты безымянной реки - Татьяна Олеговна Беспалова
Итак, я обошёл медведя и стал напротив его головы. Гнус облепил его седую морду. На веках запеклась кровь. Кровь сочилась из огромных ноздрей. Много раз я слышал, как животные, прирученные человеком, почуяв последний смертный час, удаляются в уединённое место, чтобы встретить смерть в одиночестве. Вот и этот огромный медведь, судя по всему, очень старый, готовился встретить свой смертный час, забравшись на это дикое болото. Вот он лежит, тощий, обессиленный, шерсть на боках повисла клоками. Ни на что не годная он добыча. Можно сказать, падаль. Наверное, поэтому, не охотничий азарт, а жалость к тяжко умирающему существу руководила мной, когда я нажал на курок. Раздался оглушительный щелчок. Ружьё дало осечку. Зверь открыл глаза. Округлые уши его снова зашевелились. Он приподнял голову. Рука моя ослабела, выпустила ружьё, и оно со стуком упало мне под ноги. Хотелось закричать, но болящая моя глотка оказалась способной лишь на жалкий хрип. Медвежья утроба отозвалась на этот жалкий звук тихим стенанием, больше похожим на жалобу, чем на угрозу.
– Я умираю…
Кто это сказал? Я? Нет! Я-то не умираю. Два флакона пенициллина, аспирин и прочая химиотерапия сбили жар. Мне, конечно, отчаянно хочется жрать, а в запасе всего лишь пара банок тушенки да пакет сухарей. Покидая посёлок Амакинской экспедиции, я надеялся на удачу охотника и рыбака. Но солнце уже закатывается, день близится к концу, а добычи нет. Неподалёку, в бочаге, плещется рыба. А у меня есть сеть. Что, если…
Глубокие глаза зверя неотрывно смотрели на меня с человеческим выражением понимания и надежды. Он часто смаргивал облепившую веки мошкару. Казалось, будто он плачет кровавыми слезами. Из моих глаз тоже текли слёзы. Но что я мог поделать с этим стариком? Пожалуй, в нём весу не менее двух сотен килограммов. Если он ранен или тяжко болен, что я смогу поделать? Эх, был бы я ветеринарным врачом или знахарем, хоть сколько-нибудь разбирающимся в звериных хворях. А так мои возможности ограничены. Я мог бы подкормить зверя рыбой, если б эта рыба у меня была. Но её ещё надо суметь поймать!
– Такова старческая немощь. Да, я очень стар, – послышалось мне.
Я? Стар? Куда там! Мне всего четырнадцать лет. Ростом я не вышел и на вид я сущий дрищ лет двенадцати, не более, но я молод. Четырнадцать лет – молодость, не детство!
Таким образом убийство этого некогда красивого и сильного существа, с такими разумными, почти человеческими, глазами, сделалось бессмысленным преступлением. Некоторое время мы смотрели друг на друга, он – старый и я – совсем молодой. Оба голодны и оба нездоровы, но я пока ещё могу сопротивляться смерти.
День катился к ночи, неподалёку в бочаге шумно резвилась рыба. Рыба – это пища. Я внезапно ощутил зверский голод. Такой голод заставляет грызть побеги и корешки, снимать с кустов недозрелые ягоды и пожирать живьём сырую рыбу.
– Надо развести костёр вот на этом валуне. Брось в огонь травы…
Неподалёку от медвежьей туши, совсем рядом, буквально в паре метров, действительно торчал из болота кусок скалы. На нём следовало развести огонь? Мне?
– Я голоден. Меня гложет гнус. Налови рыбы. Собери траву Ан дархн хоту́н. Если не поможешь, к утру кут[93] покинет меня…
Растерянный, я рассматривал медведя, надеясь приметить малейшее движение его страшных челюстей. Но пасть зверя оставалась сомкнутой. Из неё свисала струйка розовой слюны.
– Кто ты? Кто говорит со мной? – растерянно пробормотал я.
– Я Ийе кыыл, Мать-зверь, хозяин этих мест. Умру, и Бай Баянай возьмёт власть над этими озёрами и лесами. Помоги!..
Издав жалобный стон, зверь опустил морду и прикрыл веки.
Я слышу голос, которого нет. Возможно, это болезненный бред? Я слышал, такое случается при высокой температуре. Сунув руку под накомарник, я прикоснулся к собственному лбу. Кажется, опять жар. В моём рюкзаке оставались ещё ампулы пенициллина, аспирин, стрептоцид…
Преодолевая слабость, я кинулся к палатке. Пенициллин и прочее потом. Если уж не удалось добыть дичи, надо достать сеть и наловить рыбы. Наваристая похлёбка поможет мне быстрее выздороветь. И ещё: я всерьёз намеревался накормить рыбой медведя.
Продираясь сквозь заросли ивняка, я больше всего боялся потерять место, где лежал медведь. Я ломал ивовые ветви, чтобы как-то обозначить дорогу. Передо мной вились тучи гнуса. Где-то неподалёку в стоячей воде всё ещё плескалась рыба, но гладь озерца уже не блистала меж ветвей. Сделав несколько десятков шагов, я вспомнил о ружье, которое оставил возле медведя. Несколько бесконечно долгих мгновений я стоял в растерянности, при этом ноги мои, обутые в высокие сапоги, всё глубже увязали в болоте. Много, ох много сил я потратил на то, чтобы вытащить себя из трясины. Как легендарный барон Мюнхгаузен, буквально тянул себя за шиворот. Наконец жижа захлюпала, выпуская из плена мои увязшие конечности. Я сделал ещё пару десятков шагов и понял, что заблудился.
Надо утихомирить панику. Обязательно успокоиться, иначе – конец. В крайнем случае я могу вернуться по собственным следам к умирающему медведю и начать возвращение к палатке сызнова. Но для осуществления этого плана мне необходимо отдохнуть, и – главное! – унять панику. Сердце бешено колотилось, и я старался глубже вдыхать воздух тайги, томный и душный. Он слегка попахивал костерком. Возможно, где-то неподалёку горит лес. Горит лес? Горит лес!!! Мысль эта, подобно удару обуха, воткнулась меж лопаток. Меня подбросило вверх, как шарик для пинг-понга, и я увидел струйку дыма, поднимающуюся к небу из зарослей чуть правее меня.
Болотная жижа превратилась в каменную твердь. Да, от геофизиков, среди которых встречались уроженцы Москвы, я слышал о брусчатке на Красной площади. Так вот, я бежал словно по брусчатке. Ветки ивняка трещали. Сам не свой от волнения, я выскочил на галечную косу, где стояла моя палатка. Весёлый костерок облизывал бока большого закопчённого казана. У костра сидел человек, обутый в торбаса, в шапке из оленьего меха и традиционной одежде
