Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении - Константин Константинович Абаза
Есть и другие промыслы, где казак привыкает к тому, что его ждет на службе. Около табунов, незнакомых со стойлом, он делается наездником; около стад, угрожаемых зверем, – стрелком. С малолетства он свыкается с невзгодами пастушеской жизни. В поисках за своим стадом изощряется распознавать места, как в ясный день или темную ночь, так и в дождь, или туман. В степном одиночестве казак учится терпению, становится чуток, зорок, что идет ему на пользу после, в одиночных караулах, засадах. Из таких-то казаков набирают теперь батальоны пластунов.
В случае всеобщего призыва, черноморцы, переименованные недавно в кубанцев, выставляют грозную силу в 74 1/2 тысяч: такое число казаков считается в служилом возрасте. У них своя артиллерия, конница, свои пешие батальоны, они могут составить отдельный корпус, воевать своими силами. Несмотря на долгие годы мира, на то что нынешний казак сдружился больше с плугом, стал «хлиборобом», кубанцы сберегли заветы украинской старины, как уральцы хранят старину русскую. На Кубани еще не забыто то доброе старое время, когда черноморцы величали друг друга «братом», а кошевого «батьком»; когда «лыцари» жили под соломенной крышей, в светличках о трех окнах; когда казацкие жены и матери попросту ездили в старинных кибитках, а казаки носились на стременах. Тогда за дружеской беседой пили родную варенуху, заедали мнишками; под цымбалы отплясывали «журавля» да «метелицу», тогда верили, что того, кто никогда не оглянулся, не возьмет ни пуля, ни сабля. Память отцов еще жива и свято чтится среди этого добродушного, престаю и гостеприимного воинства. А призывный клич войны бурлит запорожскую кровь. Подобно сподвижникам Богданка, гетмана Хмельницкого, атаманов Серка, Белого, Чепеги и многих других прославленных вождей Украины, Запорожья и Черноморья, их внуки так же предпочитают смерть позорной неволе, так же любят и воспевают старинную доблесть.
«Горели, сгорели, а не сдались!»
Прошло три года, как замер звук оружия на Левом фланге Кавказской Линии: смирился Дагестан, поступилась Чечня; уже старый Шамиль жил на покое, и там, где прежде карабкались по обрывам скал или пробирались дремучим лесом, мирно проходил одинокий путник, не опасаясь засады, свободно двигался транспорт, нагруженный провиантом или срочными вещами. А на правом фланге все еще кипел бой, все еще горцы надеялись отстоять себе свободу жить, как хотят, грабить, когда вздумают. По пятам врагов кубанцы, рядом с прочими войсками, подвигались все дальше и дальше за Кубань, душили волка в его собственной яме. Дорого отдавали нам горцы свою родную землю, еще дороже платился за нее русский солдат и казак своею собственною кровью и костьми.
Как в Чечне закрепляли каждый шаг вперед постройкой укреплений, так же и за Кубанью возникали укрепления, передовые посты. Они стерегли выходы из ущелий, стояли в опасных местах, но, между тем, были не велики и слабы защитой. В числе таких постов стоял одиноко, окруженный на пушечный выстрел вековым лесом, в земле непокорных натухайцев, Липкинский пост. Его круглая насыпь возвышалась в виде холма, из-за которого сиротливо глядела единственная пушка. Пластуны Липкинского поста обитали в тесном помещении, построенном в расщелине горы, куда редко заглядывало солнышко; такое же убогое помещение занимал сотник Горбатко, одинокую жизнь которого разделяла его верная жена Марьяна.
Всех защитников на Линкинском посту считалось 34 человека, в том числе урядник Иван Молька, но каждый из них нес службу за десятерых. Этих людей нельзя было обмануть, что-нибудь от них выведать. Горбатко, известный у горцев под именем «султана», считался хитрее черта. Однажды натухайцы выпросили у мирных горцев арбу с быками, нарядили своего джигита в женское платье, закутали его с ног до головы в чадру и посадили с трехлетним мальчишкой, другой горец сел за кучера. В сильный дождь арба, проезжая мимо поста, как будто невзначай опрокинулась: марушка стала кричать благим матом, ребенок тоже запищал. Человек 20 пластунов выбежало с поста, один добрый человек захватил даже топор, но хитрый горец просил, чтобы его жену, приютили на время в казарме. Доложили сотнику.
Тот вышел сам, дал какое-то лекарство в пузырьке, сунул малютке 4 куска сахару, бублик, однако на пост не пустил, даже ребенка не позволил внести в казарму. К тому же и дождь перестал. Хитрость горцев, желавших выведать внутренность укрепления и число казаков, не удалась. Зато они держали защитников почти как в тюрьме, хотя, впрочем, пластуны никогда не оставались в долгу. Однажды они пробрались в горы, верст за 20, где украли корову. Мальчишка-пастух это видел и дал знать в аул. Черкесы сели на лошадей и вдогонку, ездили, ездили – нет пластунов, точно провалились сквозь землю. Горцы подумали, что они корову убили, где-нибудь забросили, а сами скрылись. Вышло не так. На другой же день, на высоком шесте, среди поста, красовалась напоказ коровья голова со шкурой. Горцы сделали по ней несколько выстрелов, посмеялись, с тем и разъехались. Так проводили время заброшенные в горы пластуны Липкинского поста. Наступила осень 1862 года, теплая, чудесная. Это лучшее время на Кубани, когда и люди, и
