Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении - Константин Константинович Абаза
Был еще пластун Строкач, которого знало все Черноморье, да не только Черноморье, все черкесы его знали. Тоже ходил на охоту, только, Бог его знает, почему-то излюбил черкесские камыши; когда же вернется, бывало, домой, соседи замечают у него то новую винтовку в серебре, то шашку с дамасским клинком или кинжал новый за поясом. Как-то он вернулся с пустыми руками, невеселый, товарищи пристали к нему и заставили его рассказать свое горе. «Забрался я, – говорит Стрекач – в черкесские плавни и вижу, что не туда попал, куда хотелось, ну, думаю, делать нечего, останусь. Только что хотел свернуть с битой дорожки в камыш, глядь: черкес бежит. Отскочил я шагов пять и схоронился в густом камыше. Сижу и думаю: что бы, например, сделал черкес, если бы на моем месте был? Пропустил бы он меня или убил? – Убил бы, думаю, а черкеску мою взял, и над телом моим наглумился… Так меня эта думка, знаете, рассердила, что взвел я курок и стрельнул. Напугать только хотел, а он в самом деле с коня хлопнулся; конь побежал в обратную. Хотел перехватить его – нет: шустрый такой, ушел. Он-то мне и напакостил!».
«Жалко, думаю, коня, а еще жальче черкеса: на чем он теперь поедет? Подбегаю к нему, хочу руку подать, а он не встает; зачерпнул воды – не хочет. Беда, думаю: что, тут делать? Распоясал я его – знаете, как они перетягиваются? – снял шашку, на себя повесил, не бросать же ее? Нет, не дышит, хоть ты что хочешь! Давай скорей снимать винтовку, пороховницу, кинжал; снял бурку, черкеску… Совсем, кажется, легко ему стало, а он не ворушится! Затащил я его в терновый куст, пошел сам дальше, и так мне его жалко. Надо, думаю, ему пару сыскать: что ему одному лежать? Он верно привык семейно жить. Прошел, этак с четверть версты, вижу, едут за мной человек 10 черкесов. Э, думаю, смерть моя пришла! Как приструнил я, как приструнил, так, я вам скажу, и лисица не догнала бы меня. А черкесы тоже, как припустят, как припустят, так в глазах и помутилось, душа замерла – не от страху, нет, ей Богу: от жалости, что один, скучно… Островок там есть, такой славный: кругом трясина и топь такая, что ни зимой, ни летом не проедешь. Шлепнул я в эту трясину по пояс, дальше, увяз по шею; карабкаюсь, что есть мочи, и выбрался на островок. Ну, думаю, слава тебе Господи! Теперь еще потягаюсь! Только что успел спрятаться за куст, и черкесы вскочили в плавню. Я схватил черкеску, что с убитого у меня невзначай осталась, раскинул ее сверху, а сам перескочил в другой куст, потом дальше… Один дурной и выстрелил в черкеску. Все туда бросились, думали, угорелые, что я убит. Накинул я тогда на куст бурку, прикрыл ее папахой, да вместо того, чтобы бежать дальше, разобрала меня охота потешить себя: как шарахнул в самую кучку, аж перья посыпались. Озлобились они здорово, кинулись к моему кусту: не тут-то было – я уже сидел за дальним. Однако по всем приметам, мне бы пропадать тут надо, всего оставалось камышом шагов 200, дальше чистая поляна, негде зацепиться. Думал, что они задержатся буркой: пока расчухают, я успею перебежать чистоту, а вышло совсем другое. Сколько-то черкесов бросились к кусту, а один прямо на меня с винтовкой в руках так и лезет, бестия, в самую гущину, без всякой опаски. Э, думаю, убить тебя не убью, а проучу, на всю жизнь будешь помнить: „А тю, дурний!“ – крикнул ему в ухо, сколько было силы. Как вскочит от меня черкес, как побежит, и винтовку свою выпустил… Я ее зараз прибрал: теперь у меня 2 заряда; черкесов же осталось только четверо: одного ранил, перепугал до смерти другого.
Стали черкесы смеяться над своим товарищем, что он с переляку (испугу) и винтовку бросил. Смеются, аж мне весело стало. „Ей, Иван, шалтан-болтай-гайда сарай!“ – кричат мне из-за кустов. „Чорта з-два, озвался я по-ихнему: еще кого-нибудь убью, а меня не пидстрелите, чортови дити!..“ Им хотелось взять меня живьем, потому чести больше; свои же могут засмеять, если узнают, что насели на одного… Передумал я это, что им стрелять не приходится, да как завихрил – в один дух перемахнул чистоту, даже сам себе удивился. Черкесы стреляли, да ничего: руки-то дрожат при скорости; кинулись догонять – не такие ноги, чтоб догнать пластуна! Вскочил я в камыш, взял вправо, влево, и лег под кочкой. А камыш там, знаете, какой? Как лес стоит, казак с пикой сховается! Послушаю – шолохтят невири: я опять прилягу, выжду, а как пройдут и полезу вслед за ними, так, чтобы не розниться от их шагов, да все в сторону, в сторону, то в одну, то в другую: двое суток вылазив, а по пиймали! Тильки дуже проголодайся. Спасибо, на кордони поив борщу, то стало легше…»
В последний набег закубанцев старый пластун, уже в чаще сотника, был послан с сотней таких же молодцов на ту сторону перехватить обратный путь. Среди бела дня они прокрались кустами и заняли опушку леса, но будучи замечены постовыми горцами, сидевшими на высоких деревьях, откуда те следили за движением своей партии. Набег оказался неудачен, остатки разбитой партии попали под выстрелы пластунов. Это было в 1802 году, а в Турецкую кампанию 1877–1878 годов, Строкач вызвался уже по охоте. Сказывают, что 80-летний старик жив и поныне – то рыбачит на Кубани, то вырезывает из дерева ложки и чарочки: это любимое занятие всех пластунов.
Если пластун и попадет в железный ошейник хеджрета, то недолго в нем будет сидеть, выкрутится. Да пользы от него хозяину мало. Что не спросят, один ответ: «не вмию», а на уме свое: как бы уйти! И непременно уйдет. Одного черноморца водили по всем горам: никто не хотел покупать, пока не догадались отпилить ему чуб. Это было вскоре после переселения. В более недавнее время прославился пластун Белозор. Он два раза бежал из плена, когда попался третий раз, его заковали в кандалы, а, продержав некоторое время в яме, заперли в саклю, прикованного при помощи ошейника железною цепью к столбу.
Полгода он провел в таком положении. На его счастье, три хозяина, которым он принадлежал,
