Легионер. Книга первая - Вячеслав Александрович Каликинский
* * *
Карл повернулся на бок и поглядел на нового соседа. Его появление в камере, которую поначалу Ландберг занимал один, поначалу обрадовало. И пусть живая душа по соседству оказалась слишком шумной, достаточно бесцеремонной и вообще какой-то странной – теперь хоть словом было с кем перекинуться. Да и личностью сосед оказался весьма любопытной.
* * *
Произошло это так.
…Приоткрытая, как обычно в дневное время, дверь камеры Ландсберга коротко взвизгнула, знаменуя чей-то очередной визит. Карл вздрогнул, приподнялся на локтях и с надеждой посмотрел на дверь: несмотря на неделю, проведенную в тюрьме, он еще не разуверился в чудесах. Каких – он и сам не знал.
Чаще всего происшествие с ним казалось молодому офицеру каким-то дурным, чудовищным в своей реальности сном. Надо было только суметь проснуться – и все вернулось бы на свои счастливые места.
Иногда – но, увы, все реже и реже – арестанту мнилось, что хладнокровное двойное убийство в Гродненском переулке совершил вовсе не он. И что в любой момент тюремщик или следователь, широко и ободряюще улыбаясь, объявит ему об этом, с почтением проводят к выходу из тюремного замка, вернут гвардейский мундир… Что у ворот замка его ждут товарищи-офицеры на нескольких колясках, загруженных шампанским и корзинами цветов. А командир батальона, князь Кильдишев, по-медвежьи косолапя, шагнет с раскрытыми объятиями навстречу и загудит смущенно-радостно: «Ну, брат, ты того! Уж не серчай на своих боевых друзей, видишь – не забыли…»
А еще ему представлялась закрытая карета, стоящая чуть в сторонке. С занавесками на окне, которые шевелят нетерпеливые и такие родные тонкие пальчики…
«Вот так люди и сходят, наверное, с ума», – каждый раз встряхивал головой Ландсберг и снова утыкался лицом в жесткую плоскую подушку с неистребимым, казалось бы, запахом пеньки и сырого грубого полотна. Нет, никто не объявится в его камере с добрыми вестями, с улыбчивыми лицами, с дружескими объятиями.
На сей раз дверной проем загородила необычная для тюремных стен и камер фигура. Ландсберг сел на кровати, усиленно мигая глазами и пытаясь распознать появившееся в его камере чудо-чудное.
Одето «чудо» было не в серое арестантское отрепье, не в черный мундир тюремных служителей и приставников. Не было на «чуде» ни темно-зеленого мундира следователя окружного суда, ни перекрещенного белыми ремнями портупеи мундира солдатской конвойной службы.
В дверях стоял высокий, под притолоку человек в черной суконной паре, казавшийся еще выше от столь необычного в тюрьме цилиндра. В одной руке фигура держала небольшой саквояж наподобие докторского, на другой, согнутой в локте, тяжелыми складками висела хламида наподобие длинного плаща.
Не успел Ландсберг спросить у визитера что-нибудь, и вообще решить – надобно ли спрашивать или нет, как человек в дверях сделал шаг вперед, учтиво склонил голову и звучным тенором представился:
– Имею честь рекомендоваться – граф Калиостро. Направлен был в сию камеру и в ваше общество, господин Ландсберг, согласно вашему же пожеланию иметь соседа!
– Но… но я и в мыслях не держал просить в сокамерники вашу светлость! – совсем было растерялся Ландсберг.
– Не берите в голову, прапорщик! – Фигура, сочтя формальности знакомства выполненными, смело прошла ко второй койке, швырнула на нее саквояж и тяжело плюхнулась рядом. – Не берите в голову! Разве вы не понимаете, что истинный граф Калиостро едва ли позволил бы себе очутиться в узилище? Это мой сценический псевдоним – носимый, правда, с гордостью и честью. Итак, честь имею представиться: отставной штабс-капитан Захаренко, Сергей Григорьевич, ныне мещанин, и, как вы догадываетесь, лицедей.
Карл Ландсберг не смог удержать легкого вздоха сожаления: лицедей – вот какое общество составила ему судьба!
– Так, может, сударь, и штабс-капитанский чин взят вами исключительно для сцены? – поинтересовался Ландсберг.
– Не смейтесь над святым! – взвился было с койки Захаренко, однако тут же рухнул обратно. – Впрочем, имеете право сомневаться. Достоин, увы! Тем не менее, готов памятью батюшки поклясться, что тут выдумки нет! Клянусь, сударь!
– По моему разумению, воинские звания и чины добываются в бою, подтверждаются своими ранами и кровью…
– Бросьте, прапорщик! Вам сколько лет, простите? Двадцать четыре… Боже мой! Всего лишь двадцать четыре! И вы уже считаете себя вправе судить все человечество! Я почти вдвое старше вас, милостивый государь! И смею утверждать, что видел побольше славных капитанов, полковников и даже генералов, чьи чины и награды были добыты отнюдь не в кровавых боях. Речь, конечно, не о вас: вы боевой офицер, воевали и в Туркестане, и под Плевною. Дело не в том, сударь. Я имею в виду другое: нет ничего святого на этой грешной земле. Как сказал великий сочинитель Вильям Шекспир, весь мир – театр, и люди в нем актеры. Да-с! Кстати, изволили слышать о сочинителе Шекспире, господин прапорщик?
– И слышать доводилось, и видеть его пьесы видел – но никогда столь буквально не понимал и не пойму этого господина сочинителя! И не соглашусь с вами в том, что на земле нет ничего святого… Кстати, о вашей поразительной осведомленности! Вы только что явились сюда и уже знаете о моем военном прошлом… О Туркестане, Плевне… Кто мог вас просветить, сударь?
– Тюремные тамтамы негромки, но верны и осведомлены обо всем, что происходит в стенах тюрем. Про вас я слышал еще в пересыльной тюрьме Динабурга третьего, если не ошибаюсь дня… И газеты, конечно, милостивый государь! Люди выдумали газеты для того, чтобы знать все обо всем! И о вас, прапорщик говорит нынче вся Северная столица!
Порывшись в своей хламиде, Захаренко начал извлекать из ее недр газеты, но тут же испытующе поглядев на Ландсберга, попытался спрятать их.
– У вас есть газеты? – пораженный Ландсберг протянул руку. – Позвольте поглядеть!
Сокамерник весь сморщился, словно откусил от лимона, нерешительно хмыкнул:
– Может, не стоит, милый прапорщик? Я поздно сообразил, к сожалению! Вряд ли вас обрадует то, что понаписали о вас борзописцы. Знаете, иногда лучше не знать публичного мнения о себе, право…
Ландсберг нахмурился:
– Однако, сударь, это некрасиво с вашей стороны! Позвольте газеты!
Захаренко с деланной неохотой протянул Карлу газеты. Агент полковника Судейкина прекрасно знал, что его шеф постарался передать газетчикам максимум информации об арестованном Ландсберге. И проинструктировал их, на чем лучше всего сделать акцент побольнее. Роясь в саквояже, Захаренко искоса поглядывал на несчастного узника. Ему даже было жалко Карла – но газетный «удар» был частью жестокой игры, затеянной Судейкиным и Дрентельном.
«Как бы чего не сделал с собой офицерик после чтива», – размышлял Захаренко.
Читая заметки с громкими заголовками, Ландсберг то краснел, то бледнел. Несколько
